разъехаться и двум телегам. Середкин побежал, а Кро
ня машинально свернул в чей-то двор за каменный са
райчик, увидел за ним яму, покрытую вялой травой, и
осторожно скатился в нее, как в постель.
Он леж ал, закрыв глаза, ему было дремотно и хоро
шо, он еще слышал, как где-то плакали, стреляли, ма-
тюкались по-русски, играл патефон и кто-то пел пьяную
разухабистую частушку, а потом все это куда-то по
лезло в сторону. И снова над Кроней склонились гне
дые настороженные глаза Феди Чудинова, и Кроня
спросил: «Федька, а ты-то тут как?» Но загнутые ры
жеватые ресницы колыхнулись, и опять серое покры
вало закрыло от Крони все.
Порой он приходил в себя, видел изнуренную ло
206
шадь с круглыми бабками на костлявых ногах, она
гулко ступала по мерзлой земле и скоблила губами п а
лую осеннюю траву. Однажды она подошла к Солдато
ву и лизнула его влажным языком, ж арко фыркнула в
самое лицо, и мелкая дрожь волной прошлась по ее
впалым бокам. От лошади густо пахло потом, и для
Крони этот запах был особенно родным и печальным.
Он опять ушел в беспамятство, ему чудилось, что он
плывет на лодке: Кроню качало, он хватался руками за
бортовины, а весел почему-то не оказалось, и когда
лодку вздымало очередной накатистой волной, Кроня
видел за бортом черную завитую воду... И вдруг он ока
зался на берегу ранней весной. Небо волглое низкое,
снег подтаял и леж ал плешинами, от речки доносило
конским навозом и сыростью. Кроня таится в засидке,
его знобило, но волглое низкое небо было молчали
во, знать, гуси задерж ались где-то южнее. Кроня не вы
держал, стянул резиновые сапоги и надел валенки. Они
были большие и теплые, шуба пахла старой овчиной,
опрокидывала в дрему, и ружье в захолодевших руках
вздрагивало и клонилось...
Внезапно в небе тонко ударило, будто треснула и
обвалилась с речного обрыва подтаявш ая льдинка, звук
был звонкий и короткий. Кроня вздрогнул, до рези в
глазах всмотрелся в небо; ветви засидка мешали, и он
осторожно отвел их кончиком ствола. Гуси летели низ
ко, лениво взм ахивая длинными крылами и порой опа
дая на воздух упругой грудью. Кроня осторожно взвел
курок, тот щелкнул сухо, словно треснул сучок, но
неожиданный ток нетерпения, видно, передался и пти
цам, потому что они нервно перебрали желтыми но
гами и толкнулись вперед и вверх, а Кроня ударил по
стае вдогон крупной своекатанной дробью.
Одну птицу задело, она еще пыталась укрепиться в
воздухе, но бесполезно забирала крылом и потом по
шла вниз, знать, перебило вторую махалку. Кроня, з а
быв, что он в валенках, бросился к гусю по набухшему
снегу, по мокрой луговой дернине, а птица кинулась от
него, волоча непослушное крыло. И тут валенки застря
ли в скрытой ручьевине, и Кроня выпал из них и побе
ж ал босиком, проваливаясь по колено в снеговые пле
шины...
«Бежать, бежать!» — шептал он, выплывая из бес
207
памятства, и тут ощутил на себе чей-то пристальный
взгляд. Открыл мутные глаза и увидел сначала черные
тусклые голенища сапог, туго обтягивающих икры,
темно-синие бриджи с кожаными наколенниками, бе
лую батистовую сорочку и коричневые подтяжки на
опущенном животе, потом — светлые любопытные гл а
за с набухшими веками и седоватый бобрик волос. Н е
мец смотрел долго и болезненно; правая щека была н а
мылена, и сквозь просыхающую пену проклевывалась
твердая щетина. Он что-то сказал, подбежали двое сол
дат в клеенчатых фартуках, наверное, санитары, и по
ложили Кроню на носилки. Он хотел застонать, потому
что в грудь вроде бы всадили ржавый гвоздь, но сдер
ж ался, сразу вспотев.
В сельском медпункте ему промыли рану, сделали
перевязку и на тех ж е носилках отнесли в палату
«смертников». Его положили в проходе меж коек.
Есть Кроня не хотел да и не мог; когда он приходил в
себя, то видел, как уносили мертвых: их натруженные
сапогами желтые пятки почему-то назойливо лезли в
глаза. А однажды лежачих раненых вынесли из медпун
кта, свалили на телеги кто в чем был и по тряскому бу
лыжнику долго возили по Бороухам. Кроня оказался в
одних кальсонах. Его совсем растрясло, мучила посто
янная боль...
В школе, куда пленных привезли под вечер, на полу
была прелая солома. К вечеру каменный дом высты
вал, и раздетые пленные жались друг к другу, делясь
своим крошечным теплом. А Кроне было ж арко, он ви
дел себя в летнем душном сосновом бору: белый мох
подгорел на солнце и хрустел под ногами, а от талой
смолы, от нагретых сосен сочился такой густой аптеч
ный запах, что было трудно дышать...
В школе раненых леж ало человек пятьсот, недели че
рез две более половины из них успокоилось от страд а
ний. А Кроня все еще жил. Однажды он пришел в себя,
попросил зеркало — нашелся осколок с детскую л а
дошку, Кроня всмотрелся в мутное отражение и увидел
лохматые стариковские брови, морщинистое чужое ли
цо с белыми лихорадочными глазами и сухие щеки. П о
том Кроня прощупал себя: коленки стали твердые и
большие, как кулаки.
Кроню опять понесли на перевязку, и впервые, ког
208
да сматывали с груди черные от крови и грязи, завш и
вевшие бинты, он не потерял сознание. Тут появился
врач, он с любопытством осмотрел раненого, не каса
ясь его рукой, и Кроня безразлично подумал, что где-
то видел этот седоватый жесткий бобрик волос и свет
лые глаза в сетке рытых морщин. Врач склонился еще
ниже, всматриваясь в Кронины выгоревшие глаза, от
немца пахло легким цветочным одеколоном и табаком.
Не разгибаясь, врач что-то сказал за спину. Костля
вый унтер сыто засмеялся, показывая крепкие желтые
зубы.
Кроня слушал чужую речь, не зная, что говорят о
нем, с удовольствием вдыхал тонкий цветочный запах
одеколона и посторонне думал, что этот немец с ж ест
кими седыми волосами чем-то похож на его городского
дядю. Он подумал вскользь, и мысль исчезла, едва н а
родившись, потому что немец с хрустом распрямился,
став далеким и призрачно неясным.1
Потом Кроню принесли обратно, в школу, и он вяло
поразился ее пустоте: в самом углу просторной залы на
рыжей, нет, скорее на черной от крови и грязи соломе
леж ало не больше сотни полунагих людей, которые вро
де бы пугались большого каменного пространства с ис
царапанными известковыми стенами и убегали от него
в самый дальний угол. Они словно бы дрались за этот
угол, потому что все вбились в него, просто слились в
один большой шевелящийся клубок.
Кроня еще не знал этой жизни, вернее, не помнил
ее: она протекала все эти двадцать дней мимо его соз
нания, и потому невольное чувство брезгливости ше
вельнулось в нем, и некоторое время он даж е леж ал
чуть в стороне на жестком жгуте соломы. Потом К ро
ню стал трясти холод, и он уже пожалел, что не мо
жет уйти обратно в беспамятство, где всегда было ж а р
ко. Вскоре Солдатов и сам оказался в смрадном, но
более теплом углу среди грязных и покрытых язвами
людей и с удивлением обнаружил, что его здесь знают,
что есть тут у него постоянное место чуть ли не в са
