К семи часам рукопись была готова, чернила высохли. Я распахнул окно: бледный, несмелый день жался к серым стенам Парижа; там, внизу, начиналась жизнь. Я спустился по лестнице и вышел на улицу.
Мне навстречу попался мальчишка; я посулил ему монету, если он отнесет пакет с рукописью по адресу Старика; в пакет я вложил записку, где объявлял, что зайду завтра после обеда. Довольный выгодной сделкой и стремясь доказать, что я не ошибся в выборе, мальчишка только натянул поглубже свою кепку и припустил во всю прыть.
Я вернулся домой и лег спать.
Кажется, я проспал больше суток. Проснулся я всего за несколько часов до встречи со Стариком. Едва придя в себя, я с величайшим трудом смог отыскать чистую сорочку и черствую горбушку. Я перешагивал через груды книг, бумаг, одежды и мусора, захламлявшие коридор. Захлопнув дверь, я принял решение завтра же выбросить все это вон или переехать на другую квартиру.
Вновь оказавшись перед унылым зданием, я вошел в темный холл и поднялся на четвертый этаж. Квартира 202. На этот раз дверь оказалась закрыта. Я позвонил.
Ответа не последовало.
Я позвонил опять.
«Квартира большая», — подумал я.
Никакого ответа.
Я звонил снова и снова. Потом постучал. Потом забарабанил в дверь изо всех сил, на случай если Старик глуховат.
Никого.
Охваченный паникой, я бросился вниз на поиски консьержки, или сторожа, или соседа, кого-нибудь, у кого мог бы оказаться запасной ключ, но тщетно. Дом был пустынен. Мне попадались лишь безлюдные коридоры и запертые двери. Ни одной живой души.
Я был в отчаянии, убежденный, что Старик умер. Я вновь поднялся к нему, полный решимости высадить дверь, однако едва я взялся за ручку, как она тотчас поддалась, очень мягко, словно желая меня успокоить.
Теперь здесь было светло, стены сияли ослепительной белизной. Квартира была именно такой, какою я хотел бы сделать свою. Но как можно было так переделать ее всего за два дня? Уж не ошибся ли я этажом?…
Однако в конце коридора, там, где был кабинет, посреди совершенно пустой комнаты на новом ковролине лежал белый конверт, на котором было написано мое имя.
Я вскрыл конверт.
Дорогой друг,
несколько слов, чтобы резюмировать факты:
1736 год: предполагаемая смерть Гаспара Лангенхаэрта. В сущности, никаких доказательств нет. Неизвестно вообще, откуда взялось сообщение об этой гипотетической кончине.
1786 год: упоминание о Лангенхаэртовом портрете, которого более не существует или вообще никогда не существовало, в сборнике гравюр «Галерея великих людей». Сборник фальшивок, опубликованный неизвестным фальсификатором.
1836 год: рассказ о деятельности Школы Эгоистов в «Мемуарах честного человека» Жан-Батиста Нере, публикация Анри Рэнье-Лалу. Кто такой Жан-Батист Пере? Кто такой Анри Рэнье-Лалу? Что еще известно об их деятельности? Упоминаются ли они где-нибудь еще? Не являются ли они одним и тем же лицом?
1886 год: повествование о любовных похождениях Гаспара Лангенхаэрта в рукописи Амедея Шампольона. Но кто такой этот Шампольон?
1936 год: записки Гаспара о религии, обнаруженные неким незнакомцем, то есть мною. Но я-то сам кто?
1986 год: смерть Гаспара Лангенхаэрта, описанная Вами. Вот это уж явная фальшивка. Но кто же фальсификатор?
Таким образом, ровно через каждые пятьдесят лет какой-то незнакомец, чье имя, всякий раз другое, ничем не подтверждается, доставляет все новые и новые сведения о философе, якобы скончавшемся в правление Людовика XV. В каждом поколении находится человек, который разрабатывает новый участок философии Гаспара Лангенхаэрта.
Не скрывается ли за всеми этими писаниями один и тот же человек? Где доказательства, что Гаспар Лангенхаэрт действительно умер? Где он похоронен? Где земля, укрывшая его гроб, где черви, обглодавшие его кости? Не берет ли он сам слово через каждые пятьдесят лет? Не появляется ли он сам дважды в столетие? Тот, кто не имеет лица, тот, кто является лишь Духом, Разумом, Мыслью, — может ли он истлеть, подобно другим людям или предметам? Верьте мне, верьте себе, поразмыслите: Гаспар Лангенхаэрт по-прежнему жив. И никогда не умрет.
Сколько часов прошло?
И где они прошли?
Я очнулся лишь поздним вечером; и слепящие прожекторы прогулочного катера застали меня облокотившимся на перила моста Нотр-Дам и созерцающим черные воды Сены.
Я посмотрел на свои руки, ощупал свое лицо. Стало быть, отныне Гаспар Лангенхаэрт — это я?
