— Вы слушали вчера вечером радио?
— Да. Ничего.
— Ничего?
Он задумался, зажав зубами потухающую сигарету. Он уже совершенно не знал, какой вывод можно сделать из этого молчания. Под этим безмолвием может скрываться такое болото, из которого невозможно будет выбраться.
— Это странно, Уилфрид.
— Да.
Он остановился на той неприятной мысли, которая уже приходила ему в голову: редакции радиопередач не считали смерть Норберта информацией, достойной внимания. И поскольку Кароль этим утром мало была похожа на женщину, проплакавшую всю ночь напролет, он поспешил поделиться с ней этим нерадостным заключением. Губы Кароль задрожали, по щекам медленно поползли слезы.
— Не плачьте, Кароль.
Она всхлипнула и промокнула глаза носовым платком. Она послушалась моментально, и Уилфриду стало ясно, что у этой женщины никогда, явно никогда не было собственных желаний. Она была рождена повиноваться и идти следом, как тень. Ему не нравилось, когда за ним шли следом, и он решил, как только представится возможность, избавиться от нее. Он снова обретал свою мужскую оболочку, ту оболочку, которая едва не разбилась на мелкие кусочки.
— Лежите, Уилфрид, не вставайте. Не надо рисковать.
— В кровати я умру со скуки.
— А я умру со скуки на ногах.
— Давайте сыграем в карты. Вы умеете играть в карты?
— Немного.
— Вы найдете колоду карт в ящике этого комода.
Она была рождена не только, чтобы повиноваться и быть тенью, но еще для того, чтобы дарить заботу и нежность. Кароль была не из породы бойцовых рыбок. Золотистым цветом и миролюбием она походила больше на линя. Они играли и наслаждались спокойствием. Невозможно постоянно отбывать наказание или перебирать четки тысячи скорбей. Остается только компромисс с небом или с землей. И кроме самоубийства нет другого выхода. Уилфриду необходимо было стереть из памяти прошедший день. А Кароль — прошедшую жизнь. Они в первый день оба перешагнули границу. А на третий здравый смысл подсказал им сразиться в карты, растянувшись на ковре. Это было похоже на то, как заключенные в камерах общаются между собой, перестукиваясь по трубопроводу. На свободе они станут чужими друг другу. И тем не менее будут хранить в своем бумажнике засушенный, не знающий смерти цветок — шифр скорбного товарищества.
В полдень Кароль приготовила завтрак, который они съели вместе в комнате.
Уилфрид про себя усмехнулся такой бойскаутской близости. Кароль взбивала ему подушки и подливала воду для питья. А Уилфрид все повторял про себя: «Если бы Норберт нас видел…» С восходом Сириуса ситуация утрачивала свой трагизм. Уилфрида это забавляло. Потом Кароль ушла, предоставив ему возможность поспать.
Она устроилась внизу, в кресле. Второму этажу теперь оказывалось особое внимание: там находилась комната Уилфрида. Она спешила вновь составить ему компанию для игры в карты. Когда-то она знавала одного человека, который выращивал чечевицу, только чтобы не быть одному. А здесь Уилфрид выполнял роль чечевицы. Она была благодарна ему за болезнь и за беспомощность. Вплоть до настоящего момента он казался ей уж очень несгибаемым. Перенесенные им страдания сблизили его с женщинами, которые ничего не принимают так близко к сердцу, как отчаяние. И на спасение от него они летят, исполненные любви, готовые быть сестрами милосердия, сиделками, готовые жертвовать собой, как члены SPA. Но, самое главное и в первую очередь — это чечевица! Эти зернышки, которые пускают ростки уже через два дня, приносят удовлетворение и самым нетерпеливым.
Едва заслышав, что Уилфрид ворочается в кровати, Кароль моментально взбегала по лестнице.
— Вам что-нибудь нужно, Уилфрид?
— Нет, спасибо. Во всяком случае, только не одиночество. Садитесь.
Птицы громко щебетали, прыгая по водосточному желобу. Уилфрид собрал разбросанные по одеялу карты и перемешал их.
— Снимите, Кароль.
Она улыбнулась, не желая встречаться с его насмешливым взглядом, и сдвинула карты. Высунув кончик языка, она следила за его ходом. Птицы умолкли.
— Ваша очередь, — сказал Уилфрид.
— Извините, — пробормотала Кароль.
Они играли до самого обеда, который съели все также, вместе, в комнате.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
РАЗВЛЕЧЕНИЯ
Времени было час ночи. Уилфрид не спал. В третий раз за день он включил радио, но ни один канал ни словом не обмолвился об их исчезновении. В газетах, может, что-то и есть, но как это узнать? Кароль это троекратное молчание не взволновало. «Она, конечно мила, — думал он, — но это какая-то устрица. Моллюск. Улитка. Она готова оставаться здесь до той поры, пока не кончатся консервы. А ты? Чем твое поведение отличается, что ты сделал, кроме того, что убежал от действительности, благодаря почечным коликам, да стал карточным королем? Ты думаешь о Норберте, потому что у тебя нет больше друга. О Сильвии — потому что у тебя нет больше женщины. И о себе, потому что ничего другого не остается».
Все закончилось грустным вздохом: «Несчастный я человек», и это было самой сильной жалобой на свою жизнь. Уж слишком она длинная, его жизнь. С ней без всякого сожаления можно расставаться и в гораздо более юном возрасте, но большинство людей с этим не согласны. В двадцать лет уже обо всем имеешь представление: и о земном шаре, и о первой весне, и о первых друзьях, и о первой любви. В двадцать лет со спокойным сердцем можно исчезнуть и избежать пустой перетасовки все тех же весен, возлюбленных и друзей. А вот после двадцати начинается эпоха, отравленная утратами иллюзий, деньгами, физической деградацией и лишениями. Уилфрид мог бы остановить свою жизнь в том возрасте, как и все.
Читать Уилфрид научился по иллюстрированным журналам, хранящимся у них в доме. Эти толстенные подшивки, охватывающие период с 1914 по 1918 год, были собственностью его отца. О той войне у Уилфрида осталось яркое впечатление, впечатление детства. Он называл ее «моя любимая война». И всегда помнил тот запах старой бумаги.
Несколько фотографий из этих журналов навсегда отпечатались в его памяти. На них были изображены длинные цепочки юношей с серьезными лицами. Они были готовы выскочить из траншеи. Этот прыжок выбросит их прямо под вражеский огонь, в объятия мгновенной смерти. Командиры, лейтенанты, смотрят на хронометры и отсчитывают время: пять, четыре, три, два, один, как на старте соревнований. Условленная секунда наступала, лейтенанты поднимали свои сабли, юноши выбегали из ямы и умирали, а потом гнили в другой яме. Но вовсе не этот, очень короткий и предельно ясный цикл вызывал у Уилфрида недоумение, едва эти фотографии попадались ему на глаза. Он всегда пытался представить, о чем думают эти мальчики в касках. Конечно, война, в которой они участвовали, не допускала такого категоричного, чудовищного и арифметически точного мнения: «Вы — в окопах. Если вы вылезете оттуда, вы умрете. И, зная это, вы вылезаете». Уилфрид снова видел перед собой суровые молодые лица обреченных мальчишек. О чем думали эти парни, находясь так далеко от своих девушек и так близко к своим крестам? Ответа не было.
Уилфрид вздохнул, закинув руки за голову. Широко раскрыв глаза, он сидел в темной комнате, которая нисколько не прояснила ситуацию. К тем, запылившимся незнакомцам, Уилфрид испытывал неподдельную нежность. Для него они были более настоящими, чем живые. Они существовали с той поры, когда он сам ходил еще в коротких штанишках.
В приоткрытые ставни пахнуло жарой. Несколько звезд, оторвавшись от неба, падали в другой мир. Только по ночам добренькие люди решались оставлять, наконец, друг друга в покое. А днем этот покой, о котором столько говорили, сжирался заживо.
Уилфрид резко вскочил с кровати и прислушался. С подъездной дороги доносилось урчание автомобильных моторов. Машины гудками перекликались друг с другом, и темп этой игры он узнал тотчас же. Он и сам несколько раз участвовал в таком же негромком концерте, предупреждающем о приезде гостей. Приближался Омер со своей ватагой.
