ев — актер того же настроя. Повторял те же роли, играл и новые,

те, что не достались Мартынову. Все в духе Мартынова, но не в

той силе. Дерзнул однажды показать царя Ивана Грозного в тра¬

гедии А. К. Толстого человеком дурного и мелкого нрава, вздор¬

ным властелином всея Руси и подвластным собственной неуемной

прихоти. Царский двор не гневался: Грозный —не Романов, бог

с ним! А театральная братия пошла упражняться в остротах: на¬

зывали того Ивана и грязным, и грузным, но не признавали гроз¬

ным. Не хватало, вишь, венценосного великолепия.

Сыграл того же Грозного другой актер — В. В. Самойлов, в

резком внешнем рисунке, почему-то в гриме французского короля,

с нерусской высокой прической хохолком и с изящной эспаньол¬

кой вместо бороды клинышком; скорого на слово и дело, крутого,

колючего. Однако ж не человека смертного, а и впрямь божьего

помазанника. И одобрили его столичные театралы: как ни скажи,

а царь!

Василий Васильевич Самойлов — приметная фигура в истории

Александрийского театра тех времен. Великий был умелец в сце¬

ническом ремесле, изощренный, рассудочный, холодный, расчет¬

ливый мастер театрального искусства. Представлял ярко, броско,

с нажимом, с явным прицелом. Настойчиво, упрямо, накрепко дер¬

жался прямолинейного взгляда на образ, однобокого, предвзятого.

Долгие годы шли споры вокруг его Кречинского (в комедии А. В.

Сухово-Кобылина), которого Самойлов играл, старательно и на¬

сильно припадая на польский выговор, подчеркивая «шляхетское»

произношение. Изображение отъявленного плутодела «инород¬

цем», «полячишкой» после варшавских беспорядков имело свой

особый, недобрый помысел.

Хлынул в те годы на сцену Александрийского театра водопад

«современных» пьес. То были драматургические поделки на злобу

дня. Да не на большую общественно весомую злобу, а по следам

громких судебных дел — о многотысячных денежных кражах,

бракоразводных дрязгах, скандальных разделах богатых на¬

следств, стыдных семейных раздорах... И тут, на этом театраль¬

ном ристалище, блистал Самойлов. Изображал лица с толстым

намеком, портретным сходством, верным расчетом на узнавание.

Так большое искусство актера (и театра) унижалось на потребу

и потеху площадных ротозеев.

Даже Островскому, чьи драмы и комедии пробили было себе

дорогу на Александрийскую сцену, оставалось завидовать бойким

скорнякам — В. А. Дьяченке, И. В. Шпажинскому, В. А. Кры¬

лову. Их мелкий поделочный товар выставлялся на сцену чаще

и в более привлекательной театральной упаковке. «Бесприданни¬

цу» вытесняла проворная «Майорша» Шпажинского.

«Что делать, учусь, учусь, и никак не выучусь писать таких

пьес, как «Майорша», — жаловался Островский.

Не* только постоянных хозяев лож и зрителей первых рядов

партера, но и директора театра И. А. Всеволожского воротило от

поддевок и нечесанных бород на сцене. В дни, когда шли пьесы

Островского, он и не заходил в зал, спрашивал у своего секре¬

таря:

—       Ну что там, пахнет щами?

И секретарь угодливо докладывал:

—       Не пахнет, ваше превосходительство, воняет!

А позже молодой Чехов, автор пока еще одной пьесы —

«Иванова», — сердито острил:

—       Надо в Крыловы поступить... Писать надо пьесы скверно

и нагло.       *

Для такого тона были и особые основания. В литературе о

Чехове остался почти неизвестным факт, что после появления

«Иванова» к автору пришел Крылов, предложил внести несколь¬

ко изменений в пьесу, но с тем, чтобы он, Крылов, считался соав¬

тором Чехова. И обещал неимоверный успех... Об этом есть упо¬

минание только у Марии Павловны Чеховой:

«Это возмутило Чехова, но он и вида не подал... и деликатно

отказал». (В книге «Вокруг Чехова».)

С 1865 года, когда Крылов принес в театр свою первую пьесу,

и до 1890 года — за 25 лет — было поставлено на сцене свыше

сорока его сочинений! А писал он и ставил свои пьесы и дальше...

За это время Виктор Александрович Крылов, бывший учите¬

лем начертательной геометрии, стал начальником репертуара те¬

атра и твердой рукой начертал художественную его линию.

Таков был облик Александрийского театра в последней четвер¬

ти прошлого столетия.

«Артисты, — пишет А. С. Суворин в «Театральных очерках»

об александрийцах, — заботятся не о том, чтобы соответствовать

своему положению в пьесе, а о том, чтобы отличиться. Это стара¬

ние отличиться можно даже заметить в тех несчастных, которые

докладывают о том, что карета подана. Всякий, видимо, хочет по¬

казать, что он вовсе не то, что он изображает, что он не лакей, не

конюх, не мужик, а артист императорских театров, что лакея,

конюха или мужика он только представляет по приказанию на¬

чальства».

Прошла пора трескучей славы Каратыгина и его ложноважной

«выступки». Но еще держится в умах человечность искусства

Мартынова. Совсем недавно умерла Линская. Выдворен вон из

театра Васильев. Уходит в отставку Самойлов. А «первый комик»

В.       И. Виноградов, актер большого таланта и человек удивитель¬

ной судьбы (бывший крепостной крестьянин, выучился грамоте

уже после того, как стал известным артистом), — заметно стареет

и выходит из строя.

Но подспудно, ненамеренно идет обновление.

В 1874 году принята в труппу Мария Гавриловна Савина.

В 1875 году — Константин Александрович Варламов.

В 1880 году — Владимир Николаевич Давыдов.

В 1881 году — Пелагея Антипьевна Стрепетова.

Спустя три года — Василий Пантелеймонович Далматов.

И немного позже — Модест Иванович Писарев, Мамонт Вик¬

торович Дальский, Павел Матвеевич Свободны.

Важно, что Варламов был замечен сразу.

«В старую труппу вошел человек с ярким, самобытным та¬

лантом, самородок, выращенный провинциальной сценой.

33

Петербург,- извиняюсь за выражение, загалдел о Варламове,

носился с ним. Что ни роль — то новый успех.

Куда ни приди, бывало, только и слышишь: видели Варла¬

мова? Каждый автор желал, чтобы в его пьесе играл Константин

Александрович. Для него стали писать роли, как для Савиной...

«Костенька», как звали товарищи по сцене Варламова, без про¬

текции, без заискивания у рецензентов, прокладывал себе дорогу.

Оставалось только радоваться, что Константина Александро¬

вича пригласили в дни весны его таланта, а не тогда, когда он

начал бы уставать, измотанный скитанием но провинции».

Так написал старый петербургский театрал А. Н. Плещеев в

своей книге «Что вспомнилось» о первом годе работы Варламова

на Александрийской сцене.

IV

Поначалу втолкнули Варламова в веселый хоровод легких на

ногу водевилей. И понесло его... Что ни вечер, после основного

спектакля, новый водевиль. Играй не хочу, а отыграл -- поминай

как звали.

Третьего дня играл штатского генерала, что не по чину и во¬

преки преклонному возрасту то и дело распевает дребезжащим

старческим фальцетом молодцеватые куплеты из популярных опе¬

ретт. Вчера — доморощенного вологодского помещика, который

прикидывается ох каким парижанином. Сегодня быть ему бес¬

шабашным гусаром-усачом, забубенной головушкой, искателем

выгодной партии, мужчиной не промах.

А завтра? Что у нас там завтра: приезжий заволжский барыш¬

ник (борода вразмет!), нехитро обойденный шустрым стряпчим,

или немец-колбасник с Васильевского острова, рогатый муж пре¬

лестной Анхен, посмешище всего околотка?

Да нет! Вызывают в дирекцию театра и велят к завтрашнему

приготовить Осипа в «Ревизоре».

С тех пор, после этого срочного ввода (взамен П. В. Василье¬