Внезапно где-то справа пронзительно пискнула мышь. В тоненьком голоске звучала почти человеческая боль – и нечеловеческий ужас. Истошный верезг ворвался в мысли Христофа, и тот неожиданно для себя похолодел.

Лес здесь заканчивался, впереди расстилался луг. Над ним вставало небо, затянутое белесой пеленой. Солнце куда-то запропастилось.

Грызун все пищал. Слышалось еще шуршание: видно, мучитель мыши был существом беспокойным. Садовник, оправившись от испуга, хотел уже идти дальше. Звериные дела его не касались: и одной свиньи хватало с избытком. Однако взыграло крестьянское любопытство; старик тихонько раздвинул кусты и нагнулся, напрягая глаза.

Мышь агонизировала. Хвостик бешено дергался, будто вся жизнь, отпущенная зверьку, скопилась в этой ниточке плоти. Но крохотное сердце уже замирало, выплевывая последние капли крови. Та стремилась к своему настоящему источнику – земле, и алые паутинки терялись где-то в траве.

А из травы бессмысленно торчала пухлая детская ручонка. Она никому не принадлежала: там, где полагалось быть локтю, начиналась земля. Ручонка качалась взад и вперед, лениво вращая кистью. Нежные пальчики комкали мышь, как бумажку, с чудовищной силой. Кожа, девственно-белая, покрылась кровавым узором.

Возле гнили трупики других мышей, землероек, птичек и пауков. Стоял легкий душок.

Внутри Христофа что-то заметалось, моля бежать, прятаться, звать на помощь. Этот жалобный голос был ему чужд, садовник никогда прежде его не слышал. А услышав сейчас – не прислушался. Такая жуть сквозила в этом плавном движении, что взгляда он отвести не мог.

Мышь наконец издохла. Белый кулачок разжался и превратился в ладошку, отбросив комок падали. В тиши шорох казался оглушительным. Ручонка колыхалась, словно махая кому-то вслед.

Рассудок старика прояснился. Перед ним было нечто противное природе и человеку. «Все в мире для чего-то нужно, – думал он, – кроме этого. Оно существует для того только, чтобы хватать, мять, кромсать – и опять хватать. Бог такого не потерпел бы, это выдумка дьявола. Нелепый каприз, способный на одно лишь убийство».

И тут Христофа осенило. Он торопливо скинул со спины мешок, который незаметно успел налиться тяжестью, и достал из него небольшую лопатку. Дело предстояло нелегкое, но оно того стоило.

Прежде чем начать, он осмотрелся. По-прежнему все купалось в тишине, только солнце вернулось на небосвод, да холмы сияли зеленью. Тогда старик обломал ветки кустов, чтобы освободить место для работы, и принялся осторожно окапывать ручонку. Та часто, как собачий хвост, задергалась.

Дерн попался жесткий, но старому садовнику было не привыкать. Он не знал, глубоко ли надо копать, и время от времени пробовал корень штыком. Когда металл прорезал мягкую землю, Христоф удовлетворенно кивнул. Вышло легче, чем он опасался. Оставалось лишь пройтись разок по окружности.

Бдительности он не терял ни на миг. Ручонка, как ни силилась, не могла до него дотянуться. Старик подбадривал ее: «Не бойся, милая, дурного тебе не сделаю. Красавица моя, потерпи…»

Теперь предстояло самое трудное. Он коротко глянул на небо. То уже начинало смуглеть. Солнце наливалось рыжиной. С такой ношей совсем не годилось возвращаться в ночную пору, и старик заторопился.

Он порадовался, что взял большой мешок. Расстелив его на земле отверстием кверху, Христоф поддел лопаткой высвобожденный ком. Держать его на весу было опасно, но старик не мог не залюбоваться нелепым зрелищем, самым странным саженцем, какой ему доводилось видеть. Ручонка угрожающе шевелила пальцами. Бережно опустив ком в мешок, он черенком приподнял один край ткани и набросил сверху, затем то же проделал с другой стороны.

«Вот уж не ведал, что цветочка напугаюсь», – ворчал про себя Христоф, затягивая тесемки. Грубая мешковина была не так толста, чтобы избавить его от тревоги.

Он чуть отступил, чтобы поглядеть, что получилось, и остался доволен: мешок как мешок, мало ли таких.

С лопаткой в одной руке, с мешком в другой садовник пустился в обратный путь. Рыжее светило валилось за горизонт, утягивая за собой день со всеми его звуками. Травы мрачнели, тропинка растворялась в сумерках.

То и дело приходилось проверять мешок. Копошение внутри не утихало ни на миг. Садовник холодел – и все же посмеивался себе в усы. Он вспомнил, как мальчиком носил матери цветы. Он спускался в самые глубокие балки, где даже в знойные месяцы не засыхала грязь; протискивался в укромные расщелины, чтобы вскарабкаться на скалу и оказаться среди лугов, ведомых лишь небу и птицам; он кружил часами по чащобам, меж россыпей звериных следов; забирался в топи, медля перед каждым шагом и боясь оступиться, – и неизменно возвращался с букетом, которому все дивились. В их семье не знали подарка дороже.

Вот и в этот летний день Христоф выискал в глуши нечто особенное.

«Уж свинье-то она придется по душе», – подумал он.

И тогда солнце рухнуло.

Он вошел в город вместе с темнотой. Ночной Герцбург был шумней и ярче дневного. У каждого фонаря, как разомлевшие от нектара мотыльки, вились продажные женщины и пьяные мужчины. Гудели кабаки.

Христоф искусно обходил все ловушки, едва их замечая, и вскоре был у ворот сада. Привратник дремал в своей будочке. Садовник не стал его будить. Опасливо озираясь, он без фонаря прошел в дальний угол сада, где находилась его личная оранжерея. Ночь превратила прозрачную призму в угрюмый склеп. За толстым ее стеклом дремали самые редкие и капризные цветы. Луна, если выползала из-за небесных хребтов, бросала на оранжерею быстрый взгляд, но не могла ничего рассмотреть и в раздражении удалялась.

Старик опустил свою ношу наземь и стоял в раздумьях. Возиться впотьмах было слишком опасно, ждать до утра – немыслимо. Он ведь ничего, ничего не знал об этом растеньице! Что питало его корни?

Оно могло погибнуть до рассвета. Из мешка и так уже не доносилось никаких звуков.

И он решил работать тут же, ночью. Сходил за фонарем и зажег его, но приглушил свет тряпкой. Внутри оранжереи, в душных потемках, разрыхлил клочок жирной почвы и вышел за саженцем с лопаткой наготове.

Он намеревался развязать тесемки, но этого не понадобилось.

Что-то светлое метнулось из мешка и вцепилось ему в голень крепкой, бульдожьей хваткой. Боль брызнула в голову жгучей струей. Старик охнул и ударил, не целясь, лопатой. Затрещали чьи-то кости; садовник мгновенно потерял равновесие и упал навзничь. Брыкаясь, взметывая ладонями землю, он отполз, и луна, будто в зеркало, смотрела в его побелевшее лицо.

Ошеломленный, он не сразу пришел в чувство. Нападение застало его врасплох: смерть из мешка предназначалась другому.

Он приподнялся на локтях. Ногу ломило страшно.

Ручонка плясала в серебристом лунном свете, словно крестьяночка на празднике урожая – далеко выбрасывая пальцы, неистово изгибаясь, виясь полоской алебастровой плоти. Эта танцовщица не потела, не шелестела юбками. Христоф видел каждую линию на детской коже, и ему мерещилась улыбка идиота.

«А подарочек-то подороже будет, чем я думал», – пробормотал он, опомнившись.

Голень распухла, но, прежде чем заняться ею, старик прохромал в сарайчик за прозрачным колпаком, о котором вспомнил только сейчас, и набросил его на ручонку. Та яростно забилась о стекло. Христоф заспешил: два пальчика, перебитые лопатой, и так уже не двигались.

Теперь он работал осторожнее, и повозиться пришлось изрядно. Но когда забрезжила утренняя заря, садовник спал тяжелым сном в своем домике, а саженец ворочался в новой почве – среди орхидей и глициний. Никто бы его там не нашел: подмастерьям в оранжерею ходу не было.

На следующее утро Христоф дал, по своему обыкновению, имя новому цветку. Он остановился на «Катерине»: так звали дочку почтмейстера.

Сначала старик обильно полил Катерину водой, чтобы проверить свои догадки. Вечером ее кожа одрябла и покрылась пятнами, здоровые пальчики стали тощее, а один из сломанных показал кость. Христоф это предвидел. Его собственные руки дрожали, когда накреняли над грядкой ведро со свиной кровью. Катерина примеряла багровое платье, кокетливо извиваясь. Сквозь стекло просачивались солнечные лучи и скользили меж ее пальцев.