Слова заканчиваются, голос в последний раз взлетает ввысь и замирает. Я потерял Эо. Она права, я не понимаю чего-то очень важного.

– Забавная мелодия, – лениво бросает губернатор, – и это все, что вы можете? – Он смотрит на Эо, но говорит громко, обращаясь к толпе алых, а заодно и к зрителям из других колоний. Золотые усмехаются вслед за ним: песня – единственное оружие подземных червей. Жалкий набор звуков, растаявших в воздухе, спичка в грохочущем прибое власти. – Что же вы, подпевайте! Смелее, храбрые шахтеры из… – Он оборачивается к помощнику, который что-то подсказывает. – Ах да, из Ликоса. Подпевайте, если хотите!

Ломая зубы, я бешено грызу камень, затыкающий рот, по щекам текут слезы. Толпа угрюмо молчит. Вижу мать, лицо ее дрожит от гнева. Киран прижимает к себе жену. Нэрол опустил глаза в пол, Лоран плачет навзрыд. Ни слова ни от кого, все боятся.

– Похоже, ваша светлость, никто здесь не разделяет фанатизма преступницы, – торжественно замечает Поджинус. Эо не сводит с меня глаз. – Ясно, что перед нами одиночка, досадное отклонение от нормы. Следует ли нам продолжать, ваша светлость?

– Да, продолжайте, – небрежно кивает лорд-губернатор, – у меня еще встреча с Аркосом. Повесьте ржавую сучку, надоел ее скулеж.

Я весь – ярость, весь – ненависть, но молчу и не трогаюсь с места, потому что Эо смотрит на меня. Она так хочет, так решила. Мы не сводим друг с друга глаз, даже когда ее тащат к виселице и надевают на шею петлю. Заплаканный Бридж вынимает у меня изо рта окровавленный кляп. Сплевываю осколки зубов и ковыляю, едва волоча ноги, поближе к эшафоту, чтобы она видела меня во время казни. Это ее выбор. У меня трясутся руки, из толпы за спиной доносятся всхлипывания.

– Кому ты хочешь сказать свои последние слова, прежде чем восторжествует закон и свершится правосудие? – спрашивает Поджинус, источая сочувствие перед видеокамерами.

Я жду, что Эо назовет меня, но она произносит другое имя. Не переставая смотреть на меня, она обращается к своей сестре:

– Дио.

Одинокое слово дрожит в воздухе, в голосе Эо слышен страх. Сестра взбирается по ступеням эшафота. Я ничего не понимаю, но ревновать не собираюсь. Я люблю ее, и это ее выбор. Я ничего не понимаю, но не хочу, чтобы она умерла, сомневаясь в моей любви к ней.

Страшила Дэн помогает Дио подняться к виселице. Спотыкаясь, девушка бросается к сестре. Не слышу, о чем они говорят, но сестра испускает горестный стон, который будет преследовать меня до конца моих дней. Затем она в слезах оборачивается ко мне. Что ей сказала Эо? Женщины плачут, даже мужчины вытирают глаза. Дио рыдает, цепляясь за ноги Эо, ее приходится отрывать силой. Лорд-губернатор небрежно кивает судье, не глядя в сторону приговоренной. Так же он, наверное, кивал, когда вешали моего отца.

Глядя на меня, Эо произносит одними губами: «Живи для большего!» Достает откуда-то помятый и высохший цветок гемантуса, который я тогда сорвал для нее. А затем кричит, громко, что есть силы, обращаясь к толпе:

– Разбейте цепи!!!

Крышка люка проваливается. Вижу волну взметнувшихся рыжих волос и ноги, болтающиеся в поисках опоры. Горло хрипит, сдавленное петлей, глаза выкатываются из орбит. Я не в силах спасти ее от этого, мир жесток и не хочет подчиняться моей воле. Да, я слаб и потому молча смотрю, как мою жену убивают, подаренный мной цветок выпадает у нее из руки. Видеокамеры продолжают запись. Бросаюсь вперед, целую и обнимаю ее ноги. Не хочу, чтобы она долго страдала.

Сила тяжести на Марсе невелика, и чтобы петля сломала шею, приходится тянуть за ноги. Это разрешают сделать родным.

Хрип быстро смолкает, не слышно даже скрипа веревки.

Моя жена так мало весит.

Она ведь была еще так молода.

Звучит ритуальный плач. Тысячи людей под эшафотом стучат кулаками по груди. Сначала быстро, в такт бьющемуся сердцу, потом медленнее – каждую секунду… две… пять… десять. Наконец стук замирает совсем, и плачущая толпа рассеивается, как горсть пыли на ладони под завывание ветра в пустой заброшенной шахте.

А золотые не спеша поднимаются ввысь и улетают.

Тесть с Лораном и Кираном сидят у нашего порога всю ночь до утра. Говорят, чтобы мне не было так одиноко. На самом деле они боятся, что я умру. Я хочу умереть. Мать перевязывает мне спину шелком, который моя сестра Лианна тайком вынесла из ткацкой.

– Не мочи, а то нуклеин не подействует, шрамы останутся.

Что мне шрамы? Эо их не увидит. Никогда больше она не погладит меня по спине, никогда не поцелует мои раны.

Ее больше нет.

Нарочно ложусь на спину, чтобы боль заставила забыть о жене, но не могу. Она ведь до сих пор там висит. Утром по дороге на работу мне придется пройти мимо ее безжизненного тела. Скоро появится трупный запах… Моя красавица-жена сияла слишком ярко – такие долго не живут. Я чувствую, как руки тянут ее за ноги и ломается хрупкая шея – тело так и не перестало дрожать.

В спальне есть тайный ход – я вырыл его давным-давно, еще в детстве, чтобы тайком от матери выбираться из дому. Теперь он пригодится. Лампы снаружи горят тускло, никто меня не заметит.

В поселке тишина, только экран по-прежнему мерцает, снова и снова прокручивая запись казни. Они хотят вдолбить нам бесполезность сопротивления, но допустили одну ошибку. Порку плетьми тоже показывают, и песня Эо звучит снова и снова. Даже не будь она моей женой, я поклонился бы ей как святой мученице, которой жестокие враги решили заткнуть рот.

Внезапно экран темнеет. Не припомню, чтобы такое случалось прежде. Треск помех, затем появляется Октавия Луна со своим обычным набором фраз. Можно подумать, кто-то взломал сеть Сообщества, потому что на экране вновь возникает изображение моей жены. «Разбейте цепи!» – кричит она, и экран гаснет. Затем раздается треск, и изображение появляется вновь. Еще раз звучит призыв Эо. И снова экран гаснет. Затем возобновляется стандартная программа, но она еще раз прерывается криками Эо. А вот я тяну ее за ноги. Изображение гаснет.

На улицах тихо и безлюдно. Я направляюсь к форуму. Ночная смена скоро закончит работу. Внезапно я слышу шорох, и из тени передо мной неожиданно появляется мужская фигура. На лице у дядьки Нэрола хитрая ухмылка. Тусклый фонарь над головой освещает рваную красную рубашку и флягу в руке.

– Весь в отца, паршивец, – цедит он презрительно, – глупый и самовлюбленный.

Я сжимаю кулаки:

– Пришел помешать мне, дядюшка?

– Я не смог помешать твоему папаше прикончить себя, – хмыкает он. – А он был намного лучше тебя. Держал себя в руках.

Делаю шаг вперед:

– Мне не нужно твоего разрешения.

– Маленький хвастунишка, посмотрите-ка на него! – Нэрол чешет в затылке. – И все-таки не делай того, что задумал. Мать хотя бы пожалей. Думаешь, она не знает, что ты улизнул из дома? Она в курсе. Сама мне сказала. Он, говорит, думает отправиться вслед за папашей и своей девчонкой.

– Если знает, что же не остановила?

– Ну уж нет. Мужчины должны сами совершать свои ошибки. Только не думаю, что твоя Эо хотела бы этого.

– Ты ничего не знаешь, – тыкаю пальцем ему в грудь. – Ничегошеньки не знаешь о том, чего она хотела!

Она сказала, что мученичество не для меня, вот и поглядим.

Дядька пожимает плечами.

– Ладно, тогда хоть провожу, раз ты такой кретин… Лямбда с петлей дружит, – добавляет он с кривой усмешкой. Перебрасывает мне флягу, и я иду вслед за ним. – Знаешь, я пытался отговорить твоего отца. Мол, толку от слов да танцев – что от этой вот пыли под ногами. С кулаками даже полез, да разве с ним сладишь? Уложил меня и не почесался. – Он вяло изображает удар правой. – Бывает такое дело, что человек решил уже все для себя и хрен его отговоришь.

Прикладываюсь к фляге и протягиваю ее обратно дядьке. Бражка гуще обычного, и вкус какой-то странный. Он разрешает мне допить остатки.