«Не могу же я до бесконечности тут торчать, – подумала она. – Не могу же я тут на улице стоять». Но и в бар ей не хотелось возвращаться. Рано еще для выпивох. Если вернуться, делать там будет нечего, только протирать барную стойку и мыть бокалы. Поэтому она поднялась к себе и попыталась оторвать раковину от стены.

Взметнулась пыль. Умывальник издал стонущий скрип и чуть отошел от стены. Но трубы и прочая сантехника удерживали его на месте, так что, хотя Лив показалось, будто у нее сейчас руки вылетят из плеч от натуги, пришлось прерваться и поискать какой-то инструмент. Копаясь в вещах, она услышала протяжный гул взлетающего K-рабля, потом гул этот перешел в грохот, облетел вокруг света и встретился сам с собой. Корабль мелькнул в окне. Как быстро он исчез! Светящаяся черта поперек мира, а потом – лишь остаточные изображения, выцветающие из фиолетовых в пурпурные и черные; когда она моргнула, они снова замерцали, на сей раз ярким неоново-зеленым, а затем исчезли. Лив Хюла задумчиво проследила их. Подошла к постели, содрала с койки белье. Открыла окно и вышвырнула белье на улицу; ветер подхватил простыни, надул, растрепал и отнес в сторону. Затем Лив вернулась к умывальнику и стала за него тянуть. Безрезультатно, хотя в зеркале отражались ее лицо, красное от натуги, и бугрящиеся плечи.

Под кроватью у нее лежала большая оловянная коробка, покрытая черной эмалью, с нарисованными от руки розочками – красными и желтыми, цыганский мотив. Она вытащила коробку на свет и стала дубасить ею по умывальнику, пока не расколола раковину на три части, две из которых отвалились от стены. Лишь после этого она бросила коробку, села на постели и стала сердито озираться. Коробка осталась лежать, где упала. Мгновение Лив не могла припомнить, куда задевала ключ от коробки. Она просидела так до конца утра.

Вик Серотонин достиг заброшенного КПП на границе Окраины. Он слышал, как позади завелся было, но вскоре снова заглох эшманновский «кадиллак». Он понял, что спасен. Что бы с ним дальше ни случилось, об угрозе с этой стороны можно забыть. Он пробежал вдоль забора сотню ярдов на север, до места, где дома вокруг ограждения со стороны Зоны обрушились, оставив по себе высокие кучи щебня и черепицы, поросшие местными сорняками. Туман Перехода окружил Вика влажной абсорбирующей губкой. Он остановился. По ту сторону вещей капала вода; еще дальше ритмично хлопала на ветру дверь. Улыбнувшись, он смежил веки и подался лицом вперед, словно для воздушного поцелуя. Слегка сдавило губы и скулы, как при нажиме на мембрану; стало прохладно, как в тумане.

Восприятие состояния не есть само состояние.

Феноменология Зоны, как часто любил напоминать Эмиль Бонавентура (словно Вику требовалось об этом напоминать), состояла в следующем: что видишь снаружи, редко переживаешь внутри; внутри или снаружи, а то, что видишь, чувствуешь на вкус или обоняешь, не имеет никакого касательства к физическим данным с сенсоров дорогущей орбитальной группировки ЗВК. В результате и для Вика, и для Эмиля, и для всех прежних entradistas Саудади с излучателями наперевес – покрытых шрамами, овеянных непостижимым для других людей знанием, – миг Перехода таил максимальную неуверенность и дарил предельную усладу. Вик готов был признать, что она его и тащит в Зону, но тут все было не так просто, и нельзя описать это чувство лишь понятиями темперамента или телесной химии (хотя в любой случайно выбранный раз могли повлиять и они). Лихорадочное возбуждение не имело ничего общего и с тем, какое испытываешь, думая о возможном ранении, безумии, смерти или уродстве (хотя в Зоне всего этого можно ожидать), потому что в 2444-м последствия всегда казались предметом допустимого торга или пересмотра.

Так почему его туда тянуло?

– Ну как тебе объяснить? – риторически вопросил бы Вик в итоге. – Ты просто туда сходи как-нибудь и попробуй.

Когда мембрана разорвалась, возник запах мокрой шерсти и вкус гнилого авокадо во рту, и Вик понял, что Перешел. Он открыл глаза. Кучи остались там, где были. Та же пыльная пустошь, словно окрестные дома обвалились совсем недавно. Тумана нет. Воздух прохладный. На полдороге вверх виднелось цветущее вишневое дерево. Бело-розовые лепестки купаются в солнечном свете. Раздался звук, словно кто-то играл на органе.

С шумом ветра он пока мог примириться. Шумом ветра тут можно пренебречь, но как только покажется, что лепестки засияли мягким светом сами по себе, это будет означать, что Вик повернул не туда; в таком случае лучше бросить этот путь и вернуться в бар Лив Хюлы. Иначе будет скверно. Выбора не останется. Вик с трудом взобрался по груде мусора, на каждом шаге уходившей у него из-под ног под нескладные музыкальные каскады черепичного треска. На сей раз ему повезло. Но пройди он снова с Окраины, зажмурься под вишневым деревом, повернись трижды и снова открой, оказалось бы, скорее всего, что груда обломков превратилась в короткий пролет внутренней лестницы.

Вода стекала по желтой полуразваленной стене слева, где время от времени вспыхивал свет. На каком-то шаге день сменился ночью, затем ночь – днем; в комнате же на самом верху лестницы всегда стоял послеполуденный час и нереальный свет теплых оттенков лился внутрь через окно. Никогда не знаешь, что там застанешь, это, кажется, зависит от дня недели; в начале своей карьеры Вик заметил, что, покидая Окраину по средам, обнаруживает комнату пустой, но в пепельнице на подоконнике неизменно торчит наполовину скуренная сигарета. Трудно было не поддаться иллюзии, что комнату совсем недавно кто-то покинул, но если так, то этот кто-то ведь должен был пройти мимо Вика на лестнице?

Сегодня в комнате раздавалось медленное тиканье механических часов. И на каждой ровной поверхности – на тумбе с зеленой скатертью, на крупных предметах мебели коричневого цвета, на каминной доске, на полках – короче, везде, кроме пола, – сидели черные и белые коты.

Они пахли так, как никогда не пахнут в Саудади: запах был тяжелый и плотный, как тальковая пудра. Они сидели неподвижно, слишком тесно, чтобы шевелиться. Когда Вик вошел, они не смотрели на него. Даже Эмиль Бонавентура соглашался, что, если прибыть в Зону с Окраины между рассветом и закатом, коты неизменно окажутся во внешних районах. Свидетельства очевидцев, как обычно, расходились между собой, но Вик и по собственному опыту мог судить, что коты тут везде; в некоторых местах они покрывали любые поверхности толстым меховым слоем, как геологические отложения. Всегда неподвижные, они не смотрели на пришельца, сидели, прижав морды к стенам, углам, паутине, друг к дружке. Могло показаться, что они игнорируют людей. А может, у них выбора не было, – куда бы ни упал взгляд, отворачиваться. Эмиль полагал, что эти показания, пускай и анекдотические, рано или поздно получат научное объяснение снаружи.

У Вика Серотонина собственной теории насчет котов не имелось.

Он стоял посредине комнаты.

Как раз на уровне его взгляда слева направо протянулась улица. Довольно оживленная. Там смеялись. Туда-сюда стучали женские каблуки. Рикши звякали колокольчиками. Послеобеденное время глубокого летнего дня, из всех щелей доносится нью-нуэвское танго. Пахло café électrique, калполом и прочими экзотическими стимуляторами с Древней Земли. Что-то падало и бухало, скрипело по влажному цементу, вгрызалось в кирпичи, словно по соседству работали крупные строительные механизмы. Внизу все и вся были очень заняты, словно решив перекусить прямо на работе – солеными грушами с любопытным салатом из листьев нездешних растений. И так всегда, пока не приблизишься к окну и не посмотришь вниз. Звуки тут же исчезали, словно выключалась запись, и становилось ясно: с улицей что-то неладно. Это была репродукция. В обе стороны она плавно закруглялась, уходя вдаль к идентичным закатам, озарявшим неестественным светом офисы и магазинчики, кафе и фонари: закатные тона были густо-желтые, синие и красные, а теневые контуры – пронзительно-черные.