При этой мысли он будто бы расслабился. Вздохнув, повернулся на постели лицом к мальчику; изо рта у ребенка холодной тапиокой сыпался код. Вик с Элис растащили их. Мальчик дергался в конвульсиях, катался по раскладушке, сворачивался в позе эмбриона, бормотал что-то сам себе на три разных голоса. К тому моменту Поли де Раад снова потерял сознание, он ухитрился сорвать с себя часть одежды, и голые руки его приняли такой же восковой оттенок, что и у ребенка.

– Это была ебенематическая ошибка, – сказал Вик. – Надо его назад в клуб, бля, и быстро.

Элис покачала головой.

– Оставь его со мной, – велела она. – Ему теперь нужно оставаться тут. Не хочу, чтобы в «Семирамиде» об этом пронюхали.

– Элис, о чем ты только думаешь?

Элис рассеянно улыбнулась.

– Я о нем позабочусь, – ответила она. Глаза девчонки обратились внутрь, и Вик понял, что она с кем-то на связи. Элис было только восемь, но это не значило, что от нее нет проку: наоборот, она числилась у Поли де Раада лучшей девочкой. Она уже просекла, что почем. Она отдавала распоряжения.

– Да, – проговорила она, – десять минут, Картограф. На задах Фойгта. Рикша не справится. Слышь, ты, не еби мне мозги. И не суйся сюда, – она слегка фыркнула, – иначе траблов не оберешься. Да-да, ты уже это слышал, так что заткнись и работай. – Она еще немного поболтала с Картографом, потом взгляд Элис снова сфокусировался, и она обратилась к Вику: – Ты еще тут, Вик? Вообще-то, ты мне уже не нужен.

Серотонин пожал плечами и пошел к двери. На полпути его настигла реплика Элис:

– И, Вик, лучше бы ты дотумкал, как эту муть разрулить.

Два часа пополуночи: Вик ощущал отстраненность от всего, в особенности от Поли. Де Раад всегда считал Вика своим современником. Он был крайне далек от истины, но за двадцать лет в деле Вик привык расценивать подобные утверждения как отложенный комплимент за некие будущие заслуги, хотя в толковом словаре Поли сие скорее означало соотнесение с чокнутым и безбашенным поколением. В начале их дружбы Вику такие заявления польстили бы, но сейчас ему меньше всего хотелось окончить дни свои в стиле Поли или его дружков. Дополнительно осложнял его положение тот факт, что вина за нынешние проблемы Поли лежала именно на Вике.

Улицы опустели, к утру соленый туман обещал пролиться дождем. Вик в нерешительности постоял на перекрестке Фойгт и Альтависта, но возвращаться в клуб «Семирамида» не стал, а вместо этого поднял воротник плаща и поплелся на Стрэйнт-стрит в бар к Лив Хюле, где Лив зевала по одну сторону барной стойки, а Элизабет Кьелар что-то, запинаясь, ей объясняла по другую.

Примерно в то же время в другом конце города Лэнс Эшманн, человек, безошибочно узнаваемый благодаря своему сходству с постаревшим Эйнштейном, сказал ассистентке:

– По виду поверхности уже можно определить, глубоко ли в этом месте. Ребенком учишься определять это по цвету, по игре света, по движению воды. – На поверхностях самого Эшманна играл жесткий оранжевый свет уличных фонарей, а теневые операторы, которых он, недолюбливая, забросил, неловко ерзали по углам. – Нам нужны опытные образцы для уверенных оценок. Сыщик руководствуется стремлением исключить все факторы, не имеющие отношения к преступлению. Не только в этом деле, но и в мире вообще. Понимаешь? Нет? Ну ладно. Ты пока подумай над моими словами, а я проведаю своего приятеля Эмиля Бонавентуру.

– Я поведу машину, – сказала она.

– Блин, – протянул Эшманн, – у меня есть право навестить старого друга без полиции на хвосте? – И пренебрежительно отмахнулся. – Эта ночь в твоем распоряжении. Ступай домой, голову вымой.

Она посмотрела на него, словно впервые в жизни.

– Ой, вижу, я тебя снова обидел. Ну ступай тогда в бар или еще куда. Могу тебя снабдить списком приличных заведений, только смотри не попадись охране, когда будешь заниматься сексом на парковке.

– Спасибо за совет, – ответила она.

Это его умилило.

– Вот видишь, – произнес он, – мы понемногу узнаем друг друга.

Он предложил ей ключи от «кадиллака». После налета на клуб «Семирамида» Эшманн запретил ассистентке наведываться туда или в кафе «Прибой» в одиночку.

Когда детектив ушел, ассистентка велела теневым операторам открыть его записи. Встревоженные несоответствием этой просьбы ее должности, они закружились по офису, зашептались:

– А может, мы чем-нибудь другим тебе подсобим, милая?

Она растянулась в кресле Эшманна и уставилась в пространство. Вид у нее был как у человека в первые минуты пробуждения от сна, губы слегка шевелились, каскады необработанных данных затапливали предплечье. Она отыскала запись о гибели жены Эшманна. Она возвращалась к ней снова и снова, чувствуя, что история эта таит ключ к личности сыщика, но понятия не имела, как вставить его в замочную скважину.

– Ты уверена, что тебе удобно? – спросили теневые операторы. – Тебе, кажется, ужасно неудобно сидеть.

– Со мной, – ответила ассистентка, – все будет в порядке.

Закончив с делами, она вывела «кадиллак» Эшманна на Корниш и припарковала капотом к морю.

Ночь выдалась тихая: низкие облака, просверки зеленого света совсем низко над горизонтом. Прибрежный ветер взметал песок между похожими на швабры пальмами, песчинки шелестели о корпус машины. Асссистентка двинулась по дорожке к бунгало, где раньше жила супруга Эшманна. Тут было сыро. Внутри дома стоял застарелый запах, но не еды и не человеческого тела. Она остановилась на кухне, постояла немного в коридоре, в единственной гостиной, смежив веки и ожидая, пока подробности жизни Эшманна и его жены соберутся перед нею в кобальтовом полумраке под шелест моря. Но тщетно. Эшманн отсутствовал, его жена умерла: они не хотели открываться ассистентке. Нужно было искать следы – в старой мебели, под заплесневевшими коврами. Она решила начать с писем, громоздившихся в ящиках фальшбюро.

«Такого счастья, – писал сыщик жене вскоре после того, как они повстречались, – такой открытости другому человеку я никогда от себя не ожидал». Предвестие нервного срыва. Он никогда не успокаивался. Он изменял ей со дня свадьбы, в туристических отелях после обеда и на парковках баров по ночам. Она прощала ему измены много лет, но он себя простить не сумел; неожиданно появлялись слова: «Часть меня теряет терпение, она не в состоянии больше все это переносить. Она хочет вернуться к жизни. В конце концов, один партнер всегда получает больше другого, и я этим разочарован». Он от нее ушел, потому что жена не умела защищаться от Эшманна, но лишь себе хуже сделал, став так же жалок. «После обеда пошел дождь, – отчитывался он из квартиры на Третьей улице. – Я совсем один и тоскую без тебя. На миг мне захотелось вернуться домой, оказаться среди привычных вещей, словно я просто в гости куда-то без тебя сходил». Ее звали Прима, но по каким-то причинам, ассистентке не ясным, Эшманн всегда называл ее Утц или Утци.[27] «Дорогая Утц. Привет, Утци». Когда они разъехались, он перестал писать о себе и стал описывать ей город. Писал о самых обычных вещах. Писал о своей работе: «Чтобы изловить преступника, надо спуститься к самому его сердцу».

Корреспонденцию, если это слово здесь было уместно, он вел на хрупкой, почти прозрачной бумаге светло-синего оттенка, складывая ее конвертиком. Ранние письма, исполненные признаний в любви и красочных описаний секса (словно, оживляя эти воспоминания, он раз за разом доказывал себе, что был там), истрепались, но остались целы; более поздние, хотя и не истерлись, были порваны на сгибах, словно их с той поры ежедневно разворачивали и сворачивали.

Зачем писать ей письма, если они жили в одном городе, в одном доме? Прима вообще хоть отвечала ему? Узнать ответ было невозможно.

«У меня усиливается близорукость, – писал он за три дня до ее смерти, – но сны мои компактны и красочны, как реклама».

Ассистентка Эшманна перечитала все письма и отошла к окну. Снаружи шумели волны, набегая на пляж, пахло солью и песчаным тростником, наползал туман, и все это конденсировалось в сплошную пелену, будто из дымчатого пластика. Тем не менее она что-то услышала: плач или смех. Возвращаясь к машине, ассистентка заметила, как из тьмы возникают ребята в блестящих костюмах ганпанков, перешептываясь, толкая друг друга локтями и мрачно взирая на нее.