– Конечно, дядя Шалкар, – еле выдавила из себя Меруерт и судорожно вздохнула. Стоило ей произнести эти простые слова, как удушающий кляп исчез, и больничный воздух сладкой жизнью полился в жадно расправившиеся легкие. – Я буду петь… Хотя, как мне кажется, я очень люблю готовить и печь… – Меруерт замерла, с испугом прислушиваясь к ощущениям внутри горла, но удушающий комок больше не появлялся.

– Пеки на здоровье! – неожиданно громко расхохоталась медсестра, накладывая жгут на бледную руку больной. – Одно ж другому не мешает! Талантливый человек талантлив во всем! Будущему мужу повезет вдвойне! Жена звезда и прекрасная хозяйка! – казалось, цитирование заезженных высказываний доставляло медсестре особую радость, создавая иллюзию (у нее или у других?) интеллектуальной развитости.

При упоминании возможного мужа лицо Шалкара приняло традиционно строгое выражение:

– О замужестве думать пока еще рано, – металлические нотки в его голосе с неприятным звуком резанули по стерильной прозрачности палаты, и Меруерт невольно поморщилась.

– Дядя Шалкар, – растерянно пробормотала она, пытаясь сменить опасную тему. – Видимо, моя память не скоро восстановится… Я забыла, где ты работаешь… И как мы будем развивать мой талант… Раз уж папа так хотел…

– Я музыкальный продюсер, деточка. А работать мы с тобой будем в прекрасной команде. Ты всех их давно знаешь, моих артистов. Со временем вспомнишь. Я тебе во всем помогу, – с сочувственной улыбкой Шалкар чмокнул девушку в щеку. – А теперь я пойду, тебе надо отдохнуть. Слишком я тебя взволновал…

Меруерт и не заметила, как ее дядя оказался у выхода из палаты. Забытье, расслаивающееся на смутные образы только что пережитых впечатлений, обволокло ее уставшее сознание. Не оглянувшись на девушку, Шалкар закрыл за собой дверь, не издавшую ни единого звука. Сытое выражение на его лице – гримаса победителя – за дверью сменилось маской полного равнодушия, как раз в тот момент, когда стерильная сталь медицинской иглы вонзилась в голубоватую вену на расслабленной руке Меруерт…

Кресло дергалось, пищало и заходилось приглушенными нервными всхлипами. Со стороны Амадео, склонившийся над взбесившимся предметом интерьера в убеждающем монологе, выглядел неподдельно сумасшедшим человеком.

– Послушай, нельзя же так! Пойми, ничего страшного не случилось! Это недопонимание сторон! – несмотря на приводимые доводы, кресло никак не убеждалось и продолжало натужно булькать и всхрюкивать.

– Красавица наша, – обозначил отчего-то женскую принадлежность кожаного сиденья со спинкой Амадео и приветливо прихватил его (или ее?) за подлокотники. – Ну послушай, все образумится. Вообще ведь ситуация смешная, тебе не кажется? – высоченный атлет склонился еще ниже, сложившись практически вдвое, и придал лицу выражение искусственной радости, обычной для людей, мучающихся ядреной смесью жалости и злости.

Но креслу ситуация, известная ему и владельцу, смешной совсем не казалась. В ответ на предложение посмеяться седалищная часть кабинетного комплекта особенно сильно дернулась, почти завалилась на пол и непременно свалилась бы на бежевый мягкий ковер, если бы не сильные руки Амадео, удержавшие-таки свойственную данной мебели пространственную диспозицию. Остановленное в своем сопротивленческом порыве, кресло завибрировало в руках изумленного хозяина, разродясь каскадом истерических, явственно женских воплей.

– Я… я… я… больше так не могу… – завопило оно, захлебываясь собственными криками. – Сколько это может продолжаться! Бессовестная травля! Меня! Меня!!! Меня… – подпрыгнув в отчаянной попытке донести хозяину силу своих эмоций, мебель пребольно ткнулась чем-то острым ему в ноги. Охнув, Амадео выпустил подлокотники и отшатнулся. Кресло, лишенное опоры, моментально вышло из состояния должного равновесия и неуклюже запрыгало на месте. Амадео отпрянул снова, едва успев увернуться от удара в грудь мощной спинкой разбушевавшейся мебели. И тут же, намереваясь усмирить разрастающийся хаос, ухватился за нее. Его ладони сдерживающей силой легли на плечи худенькой черноволосой девушки, скорчившейся в бездонных кожаных недрах.

– Вот, вот, что они написали мне! Эту мерзкую смс-ку! – с лицом, перекошенным от ярости так, что далеко не с первого взгляда становилась очевидна его потрясающая красота, девица пыталась продырявить дрожащим указующим перстом экран мобильного телефона. – Они винят меня в срыве прошлого концерта! Они!!! – вдруг голос ее перешел на оглушительный визг. – Они все меня ненавидят!!! ВСЕ!!! Я так больше не могу! Я не вынесу! Я лучше умру, чем терпеть все это!!!

Торпедированным снарядом девица выскочила из вмиг омертвевшего кресла и опрометью бросилась к шоколадному прямоугольнику запертой двери.

– Я убью себя! – оглушительный вопль, исторгнутый ею где-то посередине пути, быстрее своей родительницы достиг желанной цели и разбился об нее тучей нотных осколков. Невидимой, но чересчур хорошо слышимой смерчеобразной воронкой они закрутились вокруг разгневанной особы, чья костлявая рука с неестественно длинными ногтями, протянутая было к латунной дверной ручке, беззащитно ткнулась в мощную грудь возникшего на ее дороге Амадео. Кресло, через которое мгновение назад он перемахнул в один огромный прыжок, инерционно кружилось вокруг вновь обретенной оси. Схваченная в охапку, девушка забилась в конвульсиях нарастающей истерики и с остервенением швырнула в глубины комнаты сотовый телефон, зажатый в другой, не удерживаемой Амадео руке. С хриплым стоном несчастный аппарат явил миру детальное содержимое своего нутра. Выпустив этим актом разрушения раздирающую ее агрессию, девица безвольно повисла на руках монументально неподвижного мужчины, обливая его рубашку потоком неудержимых слез.

– Ну-ну-ну… – убаюкивающе забормотал Амадео, одной рукой сжимая анорексичное тело молодой женщины, а другой поглаживая ее по волосам. – Вот и хорошо… Вот и умница…

– Они ненавидят меня, значит, я ужасная… Я недостойна петь… Я бесталанная… Я ненавижу себя… Они правы… Я не должна жить… – слабые истерические всхлипывания надежно заглушались широкой грудью Амадео, с готовностью вбирающей в себя жалобы и стоны неимоверно страдающего создания.

– Зачем же так убиваться… – чуть улыбнувшись, он слегка похлопал и погладил девушку по нервно вскидывающимся плечам. – Они не хотели причинить тебе зла, я уверен. Просто вы недопоняли друг друга…

– Зачем же так убиваться… – беззвучно, одними губами, явно наслаждаясь их значением, повторил слова Амадео пожилой полноватый мужчина, плотно прильнувший к двери с противоположной ее стороны. – Вы же, мисс звезданутая вселенная, так не убьетесь…

На большом усталом лице с крупным носом и глубоко печальными глазами застыло выражение удовольствия и презрения. Мясистое ухо, прижатое к резному дереву, казалось, жило собственной жизнью, аккуратно исследуя дверь на предмет лучшего места для подслушивания. Голова и все тело, словно огромный ее придаток, послушно перемещалось вслед за ушной раковиной. Периодически грузный мужчина то сильнее вжимался в дверной массив, стараясь расслышать тихо ведомый разговор, то слегка отодвигался от него, оберегая свой слух от резких звуковых ударов. Последний из них, видимо, оказался неожиданным и слишком ощутимым, и мужчина отскочил от двери, с недовольной гримасой потирая покрасневшее ухо. Деревянная плоть перед ним истошно вопила женским голосом, и прекрасно услышать все слова можно было, находясь и в нескольких метрах от нее.

– Как недопоняли! – внезапным басом взревела девица и изо всех сил толкнула Амадео в грудь. Мужчина, потрясенный столь резкой сменой тембра, едва не выпустил добычу из рук, но в следующее мгновение сжал ее чуть сильнее.

– Как недопоняли! – вновь перейдя на визг, однако несколько придушенный, голосила несчастная. – Они хотят, чтобы я не принимала участия в концерте, потому что они все против меня. Все, понимаете?! Все до одного! Они сделали из меня козла отпущения! – с этими словами она яростно и как-то даже сладострастно впилась в удерживающую ее мускулистую руку белоснежными мелкими зубами. Всхрапнув, Амадео слегка отстранил от себя зарвавшуюся драчунью, не выпуская ее, однако, из вынужденности своих объятий. Ухватив скандалистку за плечи, он несильно встряхнул ее, приподняв над полом. Этого оказалось достаточно, чтобы девушка переключилась с лютой агрессии на безутешную жалость к себе и щедро оросила недавно покусанную плоть каскадом вовремя подоспевших горячих слез.