На первых порах такие реформы поглощали все внимание начальствующих лиц. Известно, что Павел шутить не любил...

* * *

Император говорил, что если каждый частный человек не лишен удовольствия обедать в своей семье, то зачем лишаться его государю. Поэтому он положил за правило, чтобы члены его семейства обедали всегда с ним вместе, и особые столы во дворце были уничтожены.

Несмотря на известную воздержанность в пище Павла, обеденный стол убирался роскошно и в особенности изобиловал десертом. Вот как описывает обед императора Павла старый его паж К. К. Бошняк. Ровно в известный час император в сопровождении всех лиц императорской фамилии с их воспитателями вступал в столовую. Он шел обыкновенно впереди всех с императрицей. Грозно кругом оглядываясь, он отрывистым движением снимал с рук краги, которые вместе со шляпой принимал дежурный камер-паж. За столом царило глубокое молчание, прерываемое иногда государем да воспитателем графом Строгановым, дерзавшим иногда вступать в спор с Павлом. Случалось, когда царь был в особенно хорошем расположении духа, к столу призывался придворный шут Иванушка, изумлявший иногда самого Павла смелостью своих речей.

Этот Иванушка нередко был отличным орудием для лиц, которые хотели обратить на кого-нибудь гнев или милость монарха. От себя он ничего не выдумывал, но как попугай повторял выученное, причем, при вопросе, от кого он слышал какую-нибудь чересчур смелую выходку, указывал не на тех, кто его действительно научил, а на лиц, о которых его учителя нарочно запрещали ему говорить, зная наверняка, что их-то имена он и назовет. Однажды Павел, выслушивая его далеко не глупые ответы на вопрос: «Что от кого родится?», обратился к Иванушке: «Ну, Иванушка, а от меня что родится?». Шут, нисколько не оробев, бойко ответил: «От тебя, государь, родятся чины, кресты, ленты, вотчины, сибирки, палки...». Разгневанный этим ответом, государь приказал немедленно бедного шута наказать палками. С трудом могли его умилостивить, и все ограничилось лишь тем, что дурака удалили из Петербурга.

По окончании обеда Павел, сняв со стола вазы с остатками конфет и бисквитов, бросал последние в угол зала, видимо, забавляясь, как пажи, толкая и обгоняя друг друга, старались набрать как можно больше лакомств.

Император после обеда всегда садился в большие кресла и отдыхал; если он жил летом в Гатчине или Петергофе  то всегда прямо у растворенных дверей балкона. В это время вся окрестность замирала в молчании; махальные от дворцового караула выставлялись по улицам, езда в городе прекращалась. Раз в такую пору, рассказывает В. И. Даль, пробираясь по направлению ко дворцу, паж Яхонтов вздумал пошалить и, вскочив на простенок к окну, из которого глядели фрейлины, во все безумное горло пустил сигнал: «Слушай!». Можно себе представить, какая тревога поднялась во дворце; император вскочил и позвонил: «Кто кричал «слушай»?» — спросил он вне себя. Вышедший бросился искать в караулке. Последовал второй, третий и четвертый звонок и опять спрос, кто кричал, но виновного не находили. Коменданта уже давно дрожь пробрала до костей: он кидается на колени перед караулом и умоляет солдат: «Братцы, спасите, возьми кто-нибудь на себя, мы умилостивим после государя, не бойтесь, отстоим, он добр, сердце отляжет!..» Гвардеец выходит из фронта и говорит смело: «Я кричал, виноват». Чуть не на руках вносят мнимого виноватого к государю. «Ты кричал «слушай»?» — говорит Павел. «Я кричал, ваше императорское величество!» — «Какой у него славный голос! В унтер-офицеры его и сто рублей за потеху».

Павел не ел скоромного по средам и пятницам. Правда, в его время посты в обществе редко соблюдались. Раз, будучи доволен на смотре войсками, наградил их деньгами и, сверх того, велел раздать солдатам и офицерам рыбу. Так как это случилось в рождественский пост, то многие видели в этой раздаче намек на соблюдение поста. Император был религиозен: он издал указ о выходном дне в воскресенье; затем указ об освобождении от телесного наказания судимых за уголовные преступления священнослужителей; в этом указе, между прочим, было сказано: «Чинимое судимым из священнического сана наказание, ввиду тех самых прихожан, кои получат от них спасительные тайны, располагает народные мысли к презрению священнического сана».

Перед смертью Павел вел жизнь скучную и одинокую. Он сидел в Михайловском замке, охраняемом как средневековая крепость. Единственные его прогулки ограничивались тем, что называлось третьим Летним садом, куда не допускался никто, кроме него самого, императрицы и ближайшей его свиты. Аллеи этого сада постоянно очищались от снега для зимних прогулок верхом.

Гарнизонная служба в Михайловском замке велась как в осажденной крепости. После вечерней зори немногие допускались в замок по малому подъемному мостику. В числе последних был плац-адъютант замка. Он был обязан доносить лично императору о всяком чрезвычайном происшествии в городе, например, о пожаре и т. п. Караулы в замке держали поочередно гвардейские полки. Внизу, на главной гауптвахте, находилась рота со знаменем, капитаном и двумя офицерами. В бельэтаже расположен был внутренний караул, который наряжался только от одного лейб-батальона Преображенского полка. Павел особенно любил этот батальон и поместил его в здании Зимнего дворца, смежном с Эрмитажем, отличил офицеров и солдат богатым мундиром — первых с золотыми вышивками вокруг петлиц, а рядовых  петлицами, обложенными галуном по всей груди. Гатчинские же батальоны были одеты совершенно по-русски: в коротких мундирах с лацканами, в черных штиблетах; на гренадерах были шапки, а на мушкетерах маленькие треугольные шляпы без петлицы, только с одной пуговкой. Офицеры этих батальонов до вступления еще императора Павла на престол одевались крайне неряшливо, в поношенные мундиры, нередко перекрашенные. Офицеры сюда поступали из кадетов морского корпуса, оказавшись неспособными к морской службе.

***

Георгий Адамович

1801

Вы знаете, — это измена!

Они обманули народ.

Сказал бы, да слушают стены,

Того и гляди донесет.

Ах, нет! Эти шумные флаги,

Вы слышите, этот набат

Широкий… Гвардейцев к присяге

Уже повели, говорят.

Ведь это не тучи, а клочья

Над освобожденной Невой…

Царь Павел преставился ночью,

Мне так рассказал часовой.

Был весел, изволил откушать,

С царицей шутил, — через час

Его незлобивую душу

Архангелы взяли от нас.

Вы знаете, эти улики

Пугают, — до самого дня

Рыдания слышались, крики

В окне, голоса, беготня…

Россия! Что будет с Россией!

Как страшно нам жить, как темно!

Молчите. Мгновенья такие

И вспомнить другим не дано.

1916

***

Есть история, как Павел, поздно вечером прогуливаясь по Сенатской площади, повстречал случайного прохожего, закутанного с ног до головы в глухой плащ (повстречал, несмотря на царскую охрану). Незнакомец поравнялся с царем, и Павел почувствовал, как его левую сторону (а прохожий шел именно слева) сковал могильный холод. «Бедный, бедный Павел...» — отчетливо проговорил незнакомец, затем проследовал к зданию Сената и пропал с глаз. Современники считали, что это был дух Петра I, предсказавший гибель своему потомку и преемнику.

После смерти императора Павла двор вскоре покинул Михайловский замок, и в том же году, по повелению Александра I, замок поступил в гоф-интендантское ведомство, а мебель, статуи, картины и прочие вещи отосланы отсюда для хранения в Таврический, Мраморный, Зимний дворцы и в императорский кабинет. Большая половина бельэтажа дворца оставалась пустой, в остальной помещалась Конюшенная контора и Конская экспедиция; в нижнем этаже жили генералы Дибич, Сухтелен, архитектор Камерон, придворные служители и чиновники, всего до 900 человек. Затем здесь же доживал свой век старый кастелян замка Иван Семенович Брызгалов. В 1840 г. он бродил еще по Петербургу бодрым девяностолетним старцем, в однополом мундире, ботфортах и крагенах, с тростью в сажень, в шляпе с широкими галунами. Брызгалов был родом из крестьян и дослужился при Павле до чина майора; в замке он наблюдал за своевременным подниманием и опусканием подъемных мостов.