К этому часу ежедневно собирались в парадную уборную обер-полицмейстер и статс-секретари. Другим высшим чинам назначены были для доклада в течение недели особые дни: вице-канцлеру, губернатору и петербургскому губернскому прокурору — суббота; генерал-прокурору — понедельник и четверг; синодальному обер-прокурору и генерал-рекетмейстеру — среда; петербургскому главнокомандующему — четверг. Но все эти лица в случае важных и не терпящих отлагательства дел имели разрешение приезжать с докладами и в другие дни.

Первым являлся к императрице обер-полицмейстер со словесным донесением о благосостоянии столицы, о ценах на съестные припасы, о разных происшествиях и с запиской о приехавших и выехавших чиновных особах. После обер-полицмейстера призывались по очереди статс-секретари. При их приеме соблюдался следующий порядок: входивший делал государыне низкий поклон; она отвечала наклонением головы и с улыбкой подавала руку, которую тот целовал; потом она говорила: «Садитесь!». Сев на поставленный против нее стул, докладчик клал на выгибной столик принесенные бумаги и начинал читать. Екатерина в не ясных для нее местах прерывала докладчика, требуя разъяснении, давала полную свободу возражать и спорить и, если не убеждалась доводами, оставляла спорные бумаги у себя для более внимательного обсуждения на досуге.

Под старость зрение ее так ослабло, что она должна была читать в очках. Резолюции она писала четким почерком, но с орфографическими ошибками. По этому поводу в записках одного из ее статс-секретарей, А. М. Грибовского, находятся два следующих рассказа.

Когда Грибовский в первый раз явился к императрице с докладом, то изумился, увидя ее в очках. Она заметила это и, улыбаясь, спросила:

— Верно, вам еще не нужен этот снаряд. Сколько вам лет?

— Двадцать шесть, — отвечал Грибовский.

— А мы, — сказала императрица, — в долговременной службе государству притупили зрение и теперь принуждены очки употреблять!

В другой раз, отдавая ему собственноручную записку о сочинявшемся ею уставе для Сената, она прибавила:

— Ты не смейся над моей русской орфографией. Я тебе скажу, почему я не успела ее хорошенько узнать. По приезде моем в Россию я с большим прилежанием начала учиться русскому языку. Тетка Елизавета Петровна, узнав об этом, сказала моей гофмейстерине: «Полно ее учить, она и без того умна». Таким образом, я могла учиться русскому языку только из книг, без учителя, и это причина, отчего я плохо знаю правописание.

Но говорила Екатерина по-русски довольно правильно и любила употреблять простые, исконно русские слова, которых знала много.

Из всех статс-секретарей особенно досаждал императрице Г. Р. Державин своей горячностью и страстью спорить. Раз, докладывая ей какое-то важное дело, он забылся даже до такой степени, что в пылу спора схватился за конец накинутой на государыне сверх капота мантильи. Екатерина тотчас замолчала и позвонила.

— Кто там еще есть? — хладнокровно спросила она вошедшего камердинера.

— Статс-секретарь Попов, — отвечал камердинер.

— Позови его сюда.

Попов вошел.

— Побудь здесь, Василий Степанович, — сказала ему с улыбкой государыня, — а то вот этот господин дает много воли своим рукам и, пожалуй, еще прибьет меня.

Державин бросился перед императрицей на колени.

 Ничего, — промолвила она, — продолжай: я слушаю.

Штат личной прислуги Екатерины состоял из одной камер-фрау, четырех камер-медхен и пяти камердинеров, из которых двое находились при ее особе, а двое при Эрмитаже. Обязанности каждого были точно определены; так, например, один камердинер заведовал гардеробом и получал от императрицы приказание, что именно и в какой день следует приготовить для нее; другой надзирал за внутренними комнатами; третий, любимец Екатерины старик Попов, заведовал ее кабинетом и «кладовою», где хранились драгоценные вещи, различная материя, полотна и т. п. В его обязанности входило каждую субботу подавать ей ведомость о выдачах, произведенных из кладовой в течение недели, не исключая даже мелочей, вроде ленточек и тесемок, и Екатерина сама отмечала в ведомости: «Записать в расход».

Однажды она приказала Попову принести для подарка кому-то часы. Попов отвечал, что у него нет таких. Она сказала, что ему нельзя упомнить все часы, хранящиеся в «кладовой». Попов продолжал стоять на своем.

— Принеси же ко мне все ящики, — сказала императрица, — я сама осмотрю, если ты упрямишься.

— Зачем же понапрасну их таскать, когда я в том уверен, — упорствовал Попов.

Случившийся при этом граф Г. Орлов упрекнул его в дерзости.

— Еще правда не запрещена; она сама ее любит, — огрызнулся Попов.

Екатерина настояла, чтобы ящики принесли, но, сколько ни искала требуемых часов, не нашла их.

Тогда Попов спросил ее:

 Кто же теперь прав?

И императрица перед ним извинилась. В другой раз, не находя на своем бюро какой-то бумаги, она позвала Попова и велела искать. Он долго перебирал все кипы, а Екатерина в досаде и нетерпении ходила по кабинету. Попов начал хладнокровно доказывать, что она сама куда-нибудь задевала бумагу, что никто из ее кабинета ничего не берет и т. д. Неудача и его упреки взорвали Екатерину, и она с гневом выслала Попова вон. Оставшись одна, она снова принялась пересматривать бумаги и нашла то, что искала. Тогда она послала за Поповым, но он отказался идти, говоря:

— Зачем я к ней пойду, когда она меня от себя выгнала.

Опять послали за Поповым, но он продолжал упорствовать.

— Досада моя прошла, я более не сердита, уговорите его придти! — приказывала Екатерина.

Наконец Попов явился с угрюмым видом и, когда она промолвила: «Прости меня, Алексей Семенович, я виновата»,  наставительно отвечал ей: «Вы часто от торопливости без причины нападаете на других; Бог вас простит, я на вас не сердит».

Как-то после обеда Екатерина занималась бумагами в кабинете, и ей захотелось пить. Отворив дверь и увидев, что дежурный камердинер уснул, она осторожно вернулась на свое место. Прождав полчаса, позвонила. Камердинер проснулся и принес ей стакан воды с морсом.

— Отдохнул ли ты? — спросила императрица и прибавила: — Я больше не могла терпеть жажды и потревожила тебя.

Как-то в Царском Селе, проснувшись ранее обыкновенного, императрица вышла на дворцовую галерею подышать свежим воздухом и заметила, что несколько придворных служителей у подъезда поспешно нагружают телегу казенными съестными припасами. Она долго смотрела на эту работу, не замечаемая служителями, наконец крикнула, чтобы кто-нибудь из них подошел к ней. Воры оторопели и не знали, что делать. Императрица позвала еще, и тогда один из служителей подошел к ней.

— Что вы делаете? — спросила Екатерина. — Вы, кажется, нагружаете вашу телегу казенными припасами?

— Виноваты, ваше величество, — отвечал служитель, падая ей в ноги.

— Чтобы это было в последний раз, — сказала императрица, — а теперь уезжайте скорее, иначе вас увидит обер-гофмаршал, и вам не миновать беды.

Заметив во время прогулки в саду, что лакеи несут из дворца на фарфоровых блюдах ананасы, персики и виноград, императрица, чтобы не встретиться с ними, свернула в сторону, сказав спутникам:

— Хоть бы блюда-то мне оставили!

Одна из камер-юнгфер была очень забывчива. Раз она не только забыла приготовить императрице воду для умывания, но и сама ушла куда-то. Екатерина долго ее дожидалась, и когда наконец та явилась, то императрица, вместо ожидаемого взыскания, обратилась к ней со следующими словами:

— Скажи, пожалуйста, не думаешь ли ты остаться навсегда у меня во дворце? Вспомни, что тебе надо выходить замуж, а ты не хочешь исправиться от своей беспечности. Ведь муж не я; он будет строже меня взыскивать с тебя. Право, подумай о будущем и привыкай заранее.

Статс-секретарь Козицкий, докладывая раз императрице, был прерван шумом в соседней комнате, где собравшиеся придворные своим криком и смехом заглушали слова докладчика.

— Не прикажете ли прекратить шум? — спросил Козицкий государыню.