По сути дела, это означало оживлять в 1932 году антипартийные настроения в Ленинграде. Грань между этим и оживлением антипартийной организации бывших “зиновьевцев” в Ленинграде, конечно, очень небольшая.
Конечно, я говорил летом 1932 года только об идейных разногласиях, конечно, я говорил, что организационной борьбы мы не хотим (ибо считали ее безнадежной), что будем только выжидать и тд. Но следствие право, что на деле это было поощрением и к организационным связям.
Вернувшись в 1933 году из ссылки (где я внутренне много пережил и старался сломать в себе старые антипартийные настроения), я с преступным легкомыслием не раскрыл партии всех лиц и всех попыток антипартийных сговоров.
В те времена нужно было сделать две вещи: во-первых - сделать ряд публичных выступлений не дипломатического порядка, а подлинно разоблачающих нашу прежнюю антипартийную линию и подлинно солидаризирующихся с партией и ее руководством; во-вторых - раскрыть партии все прежние антипартийные связи со всеми конкретными именами и деталями. На первое меня хватило. На второе - нет. И это было моей главной бедой и главной виной.
Вспоминая теперь тогдашнюю психологию, я вижу, что настроение было какое-то эгоцентрическое: дескать, я же себя почти совсем сломал и внутренне; я же говорю и пишу теперь так, чтобы не оставить никаких сомнений в том, что все прошлое кончено и я подчиняюсь партии всерьез и окончательно; Каменев поступил так же, значит - говорил я себе - все будет кончено и у тех, кто к нам прислушивается. Не раз мы говорили тогда с Каменевым: ну, теперь последний шанс остаться в партии, изжить полосу отщепенства и отчуждения, поведем себя теперь по крайней мере так, что, если, скажем, через год спросят о нас и нашем посещении ОПТУ - ОПТУ ответило: ничего плохого сказать о них не можем.
Сначала косо посмотрел на это мое (и Каменева) настроение даже Евдокимов. И я отлично помню ощущение, что мне даже физически трудно было говорить с ним после возвращения из Кустаная на эту тему, так как читал у него в глазах: ты что это - всерьез?
Никаких организационных попыток возрождения старого действительно не делал. Но я только постепенно опять все-таки стал собирать все новости. Затем тому же Евдокимову стал только давать опять отрицательные характеристики много из того, что делало партруководство. Затем с Каменевым мы стали опять подробно обмениваться всем услышанным с соответственными комментариями и т.п.
О Ленинграде в 1933 - 1934 годах действительно ничего не знал, кроме чего-нибудь случайного и отрывочного. Но, конечно, я должен был помнить, что в Ленинграде остались люди, которые шли за нами, которые не покинули антипартийных позиций, которые, вероятно, друг с другом встречаются и которые последнее, что слышали обо мне, это настроения 1932 года. О бывших “безвожденцах” (молодецки) меньше всего в эти годы думал. С ними интимной связи не было. Но знал и не мог не знать, что и за вычетом их в Ленинграде есть люди, прежде связанные с нами и оставшиеся в антипартийных настроениях, и что они, вероятно, друг с другом встречаются. Об их приездах в Москву в 1933 - 1934 годах действительно не слышал и о поездках в Ленинград для антипартийных дел в эти годы тоже не слышал.
Когда Евдокимов говорил мне, что он был в Ленинграде (не помню, в 1933 году или в 1934 году), он отнюдь не говорил о встречах с Левиным или с кем-нибудь в этом роде, а рассказывал, кого видел в Смольном, как с ним разговаривали официальные руководители, как покойный С. М. Киров спрашивал его: “А как думаешь, можно верить Зиновьеву?” и т.п.
Но, повторяю, при желании сколько-нибудь серьезно подумать о прошлом - я не мог не понимать, что в Ленинграде осталось определенное количество бывших “зиновьевцев”, настроенных антипартийно. Покончить с этим можно было, только выдав партии всех антипартийно настроенных лиц, с которыми мы были ранее связаны.
На это не хватило партийности и чувства ответственности. Радовались (я и Каменев), что этого от нас прямо не требуют (т.е. партия и государственная власть не требует), и рассчитывали, что как-нибудь это само рассосется. А в Ленинграде в действительности в это время происходило нечто совсем другое. Из обвинительного акта по делу убийц Кирова я узнал, что именно в 1933 - 1934 годах особенно активизировалась работа этих людей.
Результаты известны. Итак, я действительно не знал в последние годы о существовании организации бывших “зиновьевцев” в Ленинграде. Но я знал и не мог не знать, что в Ленинграде остались антипартийно настроенные бывшие “зиновьевцы”, что, вероятно, они встречаются. Знал и молчал. Знал и скрывал от-партии. И объективно это имеет большее значение, чем то, что я не знал об организации последних годов. И я должен признать перед следствием, что гвоздь вопроса в этом последнем.
Дело обстояло в 1933 - 1934 годах, конечно, не так, что вот сегодня я сказал речь или написал статью или заявление с полным признанием генеральной линии партии и ее руководства, а завтра шептал на ухо, что на деле я против всего этого. Но прежние годы обмана и двурушничества выработали мнение: ну, это все должно быть вынужденное, на деле они, вероятно, думают другое.
А со временем до бывших “зиновьевцев” доходили отдельные отзывы, замечания, слова, из которых они могли заключить, что действительно камень за пазухой остается. И выводы делались сами собой.
Я полон раскаяния - самого горячего раскаяния. Кончать мне свои дни по обвинению в той или другой прикосновенности к террору против вождей партии, к такому гнусному фашистскому убийству, как убийство Кирова, - это достаточно трагично. И ничего подобного мне, конечно, никогда не снилось.
Я готов сделать все, все, все, чтобы помочь следствию раскрыть все, что было в антипартийной борьбе моей и моих бывших единомышленников, а равно тех, с кем приходилось соприкасаться в антипартийной (по сути контрреволюционной) борьбе против партии.
Я называю всех лиц, о которых помню и вспоминаю, как о бывших участниках антипартийной борьбы. И буду это делать до конца, памятуя, что это мой долг.
Особая и, конечно, самая тяжелая глава - мое отношение к руководителям партии и, в особенности, к т. Сталину. Не время и не место отделываться мне тут банальностями. Да, то, что в 1925 - 1927 годах могло считаться отрицательными, личными характеристиками в политической борьбе, превращается в моря клеветничества при свете событий, как они развивались дальше и как обстоят дела в 1935 году.
Более молодые члены Политбюро (относительно более молодые, но на деле - старейшие работники большевистской партии), к которым мы пытались относиться так пренебрежительно, выполнили величайшую историческую задачу в эпоху, когда я и другие, считавшие себя незаменимыми, оказались рупорами антипролетарских тенденций и хуже того. Это факт.
Ну, а о Сталине - нечего говорить. Многие из клеветнических высказываний против него, многие из отвратительных заявлений и характеристик приписываются лично мне зря. Их не было вовсе или они были плодом коллективного творчества. Но достаточно, сверхдостаточно того, что было.
Могу сказать теперь только одно. Если бы я имел возможность всенародно покаяться, это было бы для меня большим облегчением, и я сказал бы: вот вам еще один пример того, как великим людям, великим борцам мирового пролетариата приходится пройти через полосу кле-вет и оскорблений, и пусть только со стороны озлобленной кучки, но все же способной немало бревен положить на дороге этого великого вождя пролетариев.
Не хочу здесь говорить слов, которые показались бы льстивыми. Никому это не нужно и в особенности не нужно самому Сталину. Если мне не доведется больше видеть и слышать о том, как он, истинный и достойный преемник Ленина, ведет и дальше СССР, ведет колонны мирового пролетариата от победы к победе, я горячо желаю ему счастья и успеха на этом пути.
О себе же лично позволю себе заметить только: несмотря на то, что было со мной за последние годы, всю свою сознательную жизнь был и до последнего вздоха останусь всей душой преданным мировому пролетариату.
