“Следствие предъявило мне ряд весьма серьезных обвинений, но до сих пор я не имею возможности подробно дать свои объяснения по существу каждого из них. Мои ответы в протоколы допроса заносятся лишь в краткой форме отрицания или подтверждения. Мои просьбы позволить мне самому писать ответы по существу задававшихся следователем вопросов отклоняются…
Несмотря на мое исключение, я все же продолжал состоять на учете в ЦК ВКП(б) и там решать все вопросы своих занятий. Будучи возвращен из ссылки в апреле 1934 года, я явился в ЦК, где вел беседы с т. Ежовым, от него получал указания о дальнейшем…
По возвращении из ссылки у меня произошло ухудшение в состоянии здоровья: я страдаю от последней контузии, и в настоящее время было воспаление слухового нерва…
В июле я подал в СНК прошение о пенсии. В октябре Н.И. Ежов сообщил мне, что вопрос о предоставлении мне пенсии решен положительно, и поручил своему секретарю помочь мне в продвижении оформления этого дела…
Самое существенное обвинение, предъявленное мне, заключается в ведении нелегальной контрреволюционной работы.
Все это обвинение покоится на предположениях и чудовищно ложных данных агентуры. Никакой подпольной работы против партии и правительства я не вел, никаких платформ не писал, никаких директив никому не давал.
Обвинение считает, что я “вел работу” на “старой платформе” 1920 - 21 годов, не видя всей смехоты в подобной постановке…
Данного партии слова в 1926, 1929, 1932 годах я не изменял. Организационной же работы никогда не вел и публично высказывался против нее…”
Далее Шляпников описал свои встречи с Каменевым, Зиновьевым, Федоровым, Евдокимовым, Куклиным и при этом отметил:
“Все эти товарищи были мне более близкими знакомыми, чем Сафаров, но и они никогда не ставили передо мною вопросов нелегальной работы. И я сам был уверен, что они ее не ведут, как не вел ее и я сам… В июне 1933 года меня чистили и исключили из партии как “двурушника”. Никаких оснований для этого, по моим понятиям и поведению, не было, и я терялся в догадках, в поисках подлинных мотивов моего исключения. За время с 1929 года я шел все время по пути примирения.
Политика партии в области развития народного хозяйства, построение социалистической базы не только в городах, но и на селе (коллективизация, укрепление совхозов) покрывали полностью все наши прошлые чаяния, все мои в этом деле ожидания.
Наконец, в марте 1934 года новый удар - ссылка. При этом, объявляя мне распоряжение о ссылке, заявляет (Рутковский), что никаких обвинений предъявить мне не имеет, что в ОГПУ дел против меня нет… Но из ссылки меня вскоре вернули. Я принял это, как признание ошибочности совершенной надо мной расправы. Все это время я был занят или работой над рукописью, или поисками средств для жизни, ликвидируя часть своего имущества, своих инструментов и вещей, в ожидании обещанной в ЦК пенсии… На этом месте - арест…
Я прощу Вас проверить все возводимые на меня обвинения. Сам я готов помочь следствию разъяснением всего, что может быть ему непонятным в моих действиях.
За время моего партийного бытия я совершил много ошибок, но я давно вскрыл их публично и отошел от них. Находясь в заключении, я ни на один момент не терял надежды на полную и всестороннюю свою реабилитацию, так как никакой работы антипартийного и контрреволюционного характера я не вел”.
Медведев на предварительном следствии также отрицал свое участие в создании и руководстве нелегальной деятельностью так называемых групп “рабочей оппозиции” и в связях на антисоветской платформе с Зиновьевым и Каменевым. В определенной мере политические настроения Медведева этого периода показывают его ответы на допросе 5 февраля 1935 года о взаимоотношениях с Шляпниковым:
“В письме, посланном мною Шляпникову А. Г. с оказией 4 июня 1934 года по вопросу о нашем (моем и Шляпникова) исключении из партии, я изложил свою точку зрения, заключающуюся в том, что это запоздалый эпизод политической борьбы господствующих политических сил в ВКП(б) со всеми неприемлющими идеологию и интересы этих сил.
Я считал, что наше “преступление” состояло в том, что я и Шляпников не уложились в прокрустово ложе “сталинской эпохи”. Переписку с Шляпниковым в данном изложении я контрреволюционной не считаю…
Вопрос о моем восстановлении в ВКП(б) я не поднимал и поднимать не собирался по следующим соображениям:
а) можно было бы поднимать вопрос о восстановлении, если бы это могло послужить для кого-либо организующим моментом, средством воздействия на какие-либо партийные круги, расположенные к нам;
б) в случае попытки вернуться это повлекло бы нас к необходимости подвергнуть себя всему тому гнусному самооплевыванию, которое совершили над собой все “бывшие”;
в) вся история внутрипартийной борьбы за последние годы не оставляла никаких сомнений в том, что и нам не отведено ничего другого, кроме того, что имело место со всеми “бывшими”, пытавшимися вернуться к своему прошлому.
Все свои надежды на избавление от положения военнопленного существующего режима я строил на ходе внутренних и внешних событий. В противном случае я знал, что буду обречен как жертва царящего у нас режима. Об этом я писал Шляпникову. Больше ни с кем из своих близких товарищей я вопрос о своем восстановлении в ВКП(б) не обсуждал”.
Арестованный В. П. Демидов на допросах в январе-марте 1935 года дал показания по интересующим следствие фактам его биографии, о личных знакомых (в их числе он назвал С. И. Масленникова), объяснил наличие у него некоторых печатных документов оппозиционного характера желанием написать работу, посвященную истории оппозиции. В то же время он полностью отрицал наличие связей с Шляпниковым после 1930 года, категорически отвергал обвинения в провокаторстве до 1917 года.
Этих же позиций Демидов придерживался и на очной ставке с Ивановым, во время которой Иванов говорил о якобы имевших место контрреволюционных разговорах на даче-квартире Демидова в 1933 - 1934 годах. Демидов назвал эти утверждения ложными.
16 февраля и 30 марта 1935 года Демидов написал два письма в Центральную комиссию партийного контроля на имя Шкирятова и Ежова, в которых заявлял, что после X съезда партии он полностью отошел от взглядов “рабочей оппозиции” и никакой фракционной деятельностью не занимался. Демидов просил срочно вмешаться и разобраться в его деле.
Второе письмо он завершал следующими словами: “..я считаю, что лучше самому рассчитаться с жизнью, чем подвергаться медленному, но верному уничтожению, уготованному мне в результате клеветы. В случае неполучения… ответа до 4 апреля я с 5 апреля начинаю смертельную голодовку”.
Николаенко на первом допросе 21 января 1935 года показал:
“В подпольной организации “рабочая оппозиция” я не состоял и не состою. На нелегальных сборищах в квартире у Шляпникова я не участвовал… Никакой информации о контрреволюционной деятельности на Северном Кавказе я ни от кого не получал. Никаких установок о контрреволюционной деятельности никогда никому не давал”.
На допросе 28 января 1935 года, отвечая на вопрос следователя, известно ли ему, что Шляпников является лидером контрреволюционном организации “рабочая оппозиция”, Николаенко заявил: “Я знаю о том, что в период X и XI съездов РКП(б) Шляпников возглавлял группу “рабочей оппозиции”. Ни X, ни XI съезды группу “рабочей оппозиции” контрреволюционной не рассматривали. Я до сих пор не знаю ни одного решения партии и ее ЦК, где “рабочая оппозиция” квалифицировалась бы контрреволюционной”.
Аналогичные показания на следствии давали также Бруно, Масленников, Тихомиров и Прокопенко. При этом Прокопенко не скрывал, что передал своим сестрам Ружицкой и Ахмедовой принадлежавшие ему книги Троцкого и Зиновьева и револьверы, так как ожидал обыска и боялся навлечь на себя подозрения после ареста Медведева.
Жена М. И. Прокопенко и его сестры - Ахмедова, Догадина и Ружицкая допрашивались (Ружицкая - дважды) только по эпизоду передачи литературы и оружия. Указанный факт они подтвердили, причем Ружицкая заявила, что полученные от брата книги Троцкого и Зиновьева не сожгла.
