Тайная канцелярия решила их пытать.

Вздернули на дыбе Акимову:

— Не притворяешься ли? Кто научил тебя кричать?

— Ах, батюшка, кричала я лягушкою и лаяла собакою без притвору в болезни своей, а та болезнь у меня сорок лет, и как схватит — тогда ничего не помню... а кликать меня не научали.

Дали семь ударов кнутом.

Подняли на дыбу Авдотью Яковлеву:

 Говори без утайки, по чьему наущению и с чего кликала?

— В беспамятстве кричала, болезнь у меня такая... ничего не помню. Дали ей одиннадцать ударов кнутом, Ивановой — пять.

Полежали кликуши пять дней в застенке, и опять их на пытку.

Авдотья Яковлева, плача, говорила:

— Вот и вчерашнего дня схватила меня скорбь та, кликанье. При караульном солдате упала оземь в беспамятстве полном...

Позвали вчерашнего часового.

— Заподлинно правда. Молилась эта баба в караульне равелиновой да вдруг вскочила, после упала, затряслась, и стало ее гнуть. Лежала замертво часа полтора — пришел я в страх немалый.

Это свидетельство спасло Яковлеву от наказания. Ее отпустили, а с супруга взяли расписку, что женка «во святых храмах кричать, кликать и смятения чинить не будет, под страхом жестокого штрафования кнутом и ссылки на прядильный двор в работу вечно».

А двум другим кликушам пришлось стать прядильщицами.

* * *

Продолжительная борьба со Швецией сильно утомила народ; все с нетерпением ждали мира, и от Петербурга до дальних стран сибирских все толковали, каждый по-своему, о тягостях войны, о времени заключения мира, об условиях, на которых он может быть заключен, и т. д. Нечего и говорить, что в подобных толках и пересудах, совершенно, впрочем, невинных, отпечатывались воззрения простодушных и суеверных простолюдинов, которые, проникая в Тайную канцелярию, вызывали аресты, допросы и штрафования говорунов: «Не толкуй, мол, не твое дело, жди да молчи; что повелят, то и будет; не тебе рассуждать!».

Смирный и скромного вида поп Козловского уезда Кочетовской слободы ездил в столицу по делам и пробыл там несколько недель. Помимо известия об удачном окончании дел, поп повез домой целую кучу рассказов о столице, ее редкостях и диковинках. Вскоре изба попа наполнилась народом, вопросы сыпались со всех сторон.

— А царя, отец, видел? — возник наконец самый интересный вопрос.

— Сподобился, друже, сподобился. Видел единожды, и по грехам моим в великое сумнение пришел, да надоумили добрые люди...

— Что же он?.. Страшен?

— Зело чуден и непонятен: ростом что бы мало помене сажени, лицом мужествен и грозен, в движениях и походке быстр, аки пардус, и всем образом аки иноземец: одеяние немецкое, на голове шапочка малая солдатская, кафтан куцый, ноги в чулках и башмаки с пряжками железными.

Слушатели ахнули при таком описании царя, и на попа снова посыпались вопросы: где видел, что тот говорил...

— А видел я царя, как он съезжал со двора князя Александра Даниловича Меншикова в колымаге. И мало отъехав, побежала за каретой со двора собачка невелика, собой поджарая, шерсти рыжей, с зеленым бархатным ошейничком, и с превеликим визгом начала в колымагу к царю проситься...

Слушатели навострили уши, боясь проронить хоть слово.

— И великий царь, увидя то, велел колымагу остановить, взял ту собачку на руки и, поцеловав ее в лоб, начал ласкать, говоря с нею ласково, и поехал дальше, а собачка на коленях у него сидела...

— Воистину чуден и непонятен сей царь! — пробасил отец дьякон и сомнительно покачал головой.

— Да не врешь ли ты, батька? — ввернула свое замечание попадья, но поп только укоризненно посмотрел на нее.

— Своими глазами видел и еще усомнился — царь ли это? И мне сказали: «Царь, подлинно царь Петр Алексеевич», а дальше видел я, как солдаты честь ружьями колымаге отдавали.

Рассказ попа вызвал разные толки: кто удивлялся, кто осуждал царя. Ну подобает ли царю благоверному собаку в лоб целовать, погань этакую, да еще при народе!..

На другой день рассказ попа ходил уже по всей волости, а там пошел и дальше, и в народе началось некоторое смущение. Люди мирные покачивали головами, а злонамеренные и недовольные перетолковывали по-своему и находили подтверждение разговоров о «последних временах», «царстве антихристовом» и пр.

Рассказ дошел наконец и до начальства: смущенные власти стали доискиваться начала, откуда все пошло, и через несколько дней смирный кочетковский поп был потребован по «важному секретному делу» в уездный город Козлов, а оттуда его отправили под крепким караулом в Петербург.

Защемило сердце у попа. Однако, как ни размышлял, не мог найти вины за собой. В столице, кажется, он вел себя честно и благородно, в консисториях дела провел хорошо — что же это такое?

Стали допрашивать попа: подлинно ли он говорил, что царь Петр Алексеевич собаку целовал?

— Видел подлинно! — утверждал поп. — Собачка рыженькая и ошейничек зеленый бархатный с ободком.

— А коли видел, чего ради распространяешь такие предерзостные слухи?

— Государь сделал это не таяся, днем и при народе, — оправдывался поп, — чаятельно мне было, что и зазорного в том нет, коли рассказывать.

— А вот с твоих неразумных рассказов в народе шум пошел. Чем бы тебе, попу, государево спокойствие оберегать, а ты смуты заводишь, нелепые рассказы про царя говоришь!.. Отвечай, с какого умыслу, не то — на дыбу!

Тут уж поп струсил не на шутку, поняв свою простоту и догадавшись, что дешево не отделаешься.

— С простоты, княже, с сущей простоты, а не со злого умысла! — взмолился кокчетовский поп. — Прости, княже, простоту мою деревенскую! Каюсь, как перед Богом!

 Все вы так говорите — с простоты! А я не поверю да велю на дыбу вздернуть!

Однако попа на дыбу не подняли, а навели о нем справки, и когда оказалось, что кокчетовский поп — человек совсем смирный и благонадежный, а коли говорил, так именно «с сущей простоты», а не злобою, то приказано было постегать его плетьми да и отпустить домой с наказом — не распространять глупых рассказов.

— Это тебе за простоту, — сказали ему, отпуская домой, — не будь впредь прост и умей держать язык за зубами. С твоей-то простоты чести его царского величества поруха причинялась, и ты еще моли Бога, что дешево отделался. Ступай же и не болтай!

Невесел приехал поп домой после питерского угощения, и когда снова слобожане собрались было к нему послушать рассказов, поп и ворота на щеколду запер, и сам не показывался.

* * *

В январе 1725 г. царь Петр I скончался, но созданная им Тайная канцелярия не только не исчезла, но даже стала развиваться еще шире.

В 1827 г. на престол вступил Петр II, сын несчастного царевича Алексея Петровича, не умевшего ладить со своим суровым отцом. Внук Петра начал свое царствование с того, что стал беспощадно преследовать всех, кто пользовался расположением деда. Двенадцатилетний царь, несмотря на юный возраст, был довольно самостоятелен, и, кроме того, его окружали люди, имевшие много причин для враждебного отношения к друзьям покойного императора.

Тюрьмы переполнились, одного застенка в Петропавловской крепости оказалось мало, пришлось устроить второй на Петербургской стороне, по Колтовской улице. Там же на обширном дворе хоронили колодников, не выдержавших мучений или умерших в тюрьме.

В тюрьмах того времени смертность достигала чудовищных размеров. Тогда не было принято вести особые книги, по которым можно точно определить, сколько арестованных содержалось в той или иной тюрьме, но, судя по дошедшим до нас отрывочным сведениям, можно предположить, что из 100 колодников доживали до приговора или освобождения не более 20. Таким образом, смертность доходила до 80 процентов.

Человек, попавший в Тайную канцелярию, считался обреченным на суровое наказание, в нем видели тяжкого преступника, а если он не сознавался, судьи относились к нему еще суровее. Поэтому никто не находил нужным заботиться о «заведомых злодеях», и люди, часто ни в чем не повинные, должны были терпеть двойную пытку: в застенке и в тюрьме.