стенами в пустоте. И он стал ощущать страх этой пустоты.

Он подошел к окну и при свете лампочки на парадном

увидел коменданта, который с кем-то разговаривал и изредка

взглядывал на его окно. Останкин поспешно, совершенно

безотчетно отошел от окна, как будто он боялся, что комендант

на него смотрит.

И сейчас же возмутился сам на себя.

– Да ведь это настоящий психоз! – сказал он вслух.– Если

этому поддаться, то просто можно свихнуться.

Он подошел к окну и стал смотреть вверх, на мерцавшие

звезды. Ему пришла мысль, что вот перед ним сама бесконечная

вечность, а сам он сын этой вечности, один из моментов этой

вечности, получившей в его лице реальное выражение. И он

среди веков на какой-то короткий, в сущности, миг пришел в

этот мир, и опять в свое время он уйдет из него туда, как часть

вселенной, как часть мирового разума. И при этом он боится

коменданта... Что может быть нелепее и недостойнее этого!..

Но сейчас же он опять встретился глазами с комендантом и

опять почти бессознательно отошел за подоконник.

Вот если бы у него было лицо, тогда бы дело было другое.

Если бы пришел комендант или тот человек, он мог бы тогда

улыбнуться и сказать:

– Да, действительно, я допускал мелкие жульничества, чтобы

попасть на колесницу, так как жить каждый хочет. Но во мне

323

есть вечное лицо, отражающее в себе бесконечное количество

лиц коллектива. Я живу за всех тем, чем люди сами в себе не

умеют видеть. Я выражаю за них то, чему они сами не находят

выражения, и потому остаются неосуществленными

величинами. Вы сами понимаете, какая в этом огромная

ценность. И, следовательно, анекдот с анкетами – пустяк. Я

занимаю свое место в колеснице по праву. Я честно плачу за

проезд.

Если бы у него было лицо, тогда бы он имел право и силу

вступиться за Раису Петровну, потому что тогда он не побоялся

бы, что его смешают с ней, примут его за человека ее категории.

Он тогда сказал бы:

– Она – безвредна, оставьте ее. Я плачу достаточно много,

чтобы хватило из моей доли оплатить и ее проезд.

Всё, всё отсюда! Все идет оттого, что он потерял данную ему

природой вечную сущность. Теперь он, как жалкий поденщик,

всецело зависит от других и дрожит: если они дадут ему работу,

он будет жить. А если не дадут...

Останкин почувствовал вдруг, что не может выносить

одиночества. Он должен идти куда-то, где люди, где много света,

движения. Он схватил фуражку и бросился из комнаты.

XII

Он пришел в Ассоциацию писателей и хотел было сначала

зайти в библиотеку. Но стоявший у двери швейцар не пустил

его.

– Сюда нельзя. Здесь партийное заседание.

Останкин посмотрел на него вкось через очки.

Что же, спрашивается, разве уж и швейцар видит, что он не

партийный?..

Во всяком случае, он ясно почувствовал, что он – какое-то

инородное тело. Еще недоставало, чтобы швейцар сказал ему:

– У вас нет лица, а вы лезете!..

Ничего не сказав швейцару, Останкин прошел в столовую.

Там сидели за пивом писатели. Увидев его, они переглянулись, и

он услышал:

– Прямо запечатывает – и конец! Не дает жить совершенно.

И никак не поймешь, чего он требует. Вот радовались, что

беспартийного назначили. А он хуже всякого партийного.

324

Он понял, что это говорится о нем. Чем же он запечатывает

их? Он только требует от них того, чего у него самого нет.

Потом писатели заговорили о своем, и он слышал:

– Нет тем! Не о чем писать. Вот если бы куда-нибудь

проехать. Заводы бы, что ли, осмотреть.

Он слушал это и злорадствовал:

– Ага, голубчики! У вас нет тем? Нет, это значит, что в вас

нет того, что давало бы вам темы. Вы только смотрите по

сторонам, не удасться ли описать что-нибудь необыкновенное. А

обыкновенного ваши глаза захватить не могут. Вас только и

хватает на то, чтобы строчки расставить как-нибудь похитрее,

чтобы читателя хоть типографскими средствами задержать

около себя на минутку, чтобы он хоть по особенности

расстановки строчек отличил ваше лицо от тысячи других.

Он спросил себе пива и стал пить стакан за стаканом. И чем

больше он пил, тем больше чувствовал легкость и освобождение

от угнетавших его ощущений.

Вдруг ему показалось, что все пустяки. Если бы он один был

в таком положении, а то вон они все сидят такие. Вот они пьют,

допиваются до белой горячки, скандалят и ведут себя не лучше

бульварных хулиганов. Пожалуй, что они счастливы хоть тем,

что не сознают, отчего они так живут. Пожалуй, для них это

благо, что они просто сваливаются в пьяном виде с колесницы, и

только.

Многие сваливают всю вину на бедность. О друзья мои,

только бедность – это еще благо в сравнении с тем, что

чувствует человек, потерявший право на проезд, хотя бы другие

и не догадывались о том, что он едет зайцем.

Но алкоголь – это чудо! Он возвращает все права. Вот я

сейчас сижу, пью, и мне уже хорошо. Я уже не чувствую перед

собой пропасти. А что касается заказа, то тоже наплевать! Нет,

вы хитрые. Я теперь понял, почему вы так легко переносите

свою пустоту и ложь.

Около одного столика вдруг послышался повышенный

разговор. Подошел один из молодых писателей и, пошатываясь,

остановился у столика, потом сказал одному из сидевших:

– Ты жулик! Берешь деньги взаймы, проигрываешь их и не

отдаешь.

Поднялся шум. Замелькали в воздухе руки, и оскорбителя с

завернувшимися на голову фалдами пиджака потащили к двери,

325

причем он, вытянув ноги вперед, очевидно, думая опереться

ими, ехал на каблуках.

– Дуй его в хвост и в гриву! – вскрикнул вдруг Останкин

неожиданно для себя.

Когда он вышел из столовой Ассоциации, то почувствовал,

незнакомое блаженство: ноги шли как-то сами, и дома по обеим

сторонам улицы неслись ему навстречу с необыкновенной

быстротой, так что у Останкина была такое ощущение, как

будто он шел со скоростью верст 30 в час.

– Здорово! – сказал он сам себе,– вот это развил скорость!..

Увидев двух проходивших рабочих, сказал себе:

– Воя мои хозяева идут. Сейчас подойдут и спросят:

«Ваш билет!»

– К черту! Никакого билета. Еду зайцем!

Придя домой, он кое-как разделся и лег в постель на спину.

Было такое ощущение, как будто все куда-то плыло и он плыл. И

это было так хорошо, что, казалось, ничего больше не нужно.

– Ну, ошибся, не на ту дорогу попал! Вот важность, ведь в

конце концов я только ничтожный миг вечности... Две жизни

надо выдавать человеку. Мудрым он становится только тогда,

когда может увидеть в целом свою, хотя и неправильно

прожитую жизнь. А они, черт их возьми, выдали клочок какой-

то, оглядеться как следует не успеешь. Ладно, все равно! –

говорил он, лежа на спине и глядя вверх над собой, где мелькала

тень от тыкавшейся в потолок большой мухи.

Он был озабочен тем, чтобы увидеть самое муху, но никак не

мог увидеть.

Но и это его не огорчало. Ощущение одиночества исчезло.

Было только ощущение сладкого, плывущего блаженства. Во

всех членах точно струилось что-то теплое, горячее.

Он, не переставая, говорил сам с собой.

XIII

А на утро, когда он, как встрепанный, вскочил с постели,

первая его мысль была о том, что в Ассоциации его видели

пьяным. Куда же он идет? Неужели он дойдет до того, что его

так же будут выставлять из Ассоциаций, как того писателя, и он

будет ехать каблуками по полу, пока не упрется в порог, и,

переменивши положение тела с наклона назад на наклон вперед,

вылетит за дверь?

326

– Нет, лучше смерть благородная, чем такой конец! –