– Ну, вот. Прежде лечили – очков этих не втирали. Бывало,

фершел Иван Спиридонович,– с боком или поясницей придешь

к нему,– так он рук мыть не станет или ваткой обтирать, а глянет

на тебя, как следует, что мороз по коже пройдет, и сейчас же, не

говоря худого слова,– мазать. Суток двое откричишься и здоров.

А ежели рано кричать перестал, опять снова мазать.

– Здорово драло?

– Здорово...– неохотно отозвался коновал,– ежели бы такого

вот стрикулиста, что теперь в городской больнице орудует,

120

промазать как следует, двух дней бы не выжил. Уж на что мы

крепки были, а и то...

– Да, это здорово.

– Прежде денег даром не брали.

– А вот глухой у нас был,– сказал печник,– вот работал-то –

страсть. Не слыхал ни черта. Это что ты ему там про свою

болезнь говоришь,– как в стену горох. Да он, если бы и слышал,

так все равно бы слушать не стал. У него своя линия. Все,

бывало, шепчет что-то. И столько ж он всякой чертовщины знал,

заговоров этих! Ты что-нибудь ему поперек дороги пошел, а

там, глядишь, по всей деревне червяк сел на капусту, или

саранча полетела. Бывало, молебнов двадцать выдуем всей

деревней, покамест остановим. Либо выйдет ночью за околицу,

шепчет что-то, а наутро лихоманка начинает всех трясти. Вот

какие люди были.

– Да, не осталось уж такого народу,– сказала со вздохом

старушка Марковна.

– Верить перестали.

– В одно верить перестали, их на другом поймали,–

отозвался коновал.– Им бы теперь только чтобы все по-ученому

было, а что там в середке, об этом разговору нет. Заместо

лекарства капсульки какие-то пошли. Хоть ты их горстями

глотай,– ничего не почувствуешь.

– Верно, верно,– сказал печник.– Да вот далеко ходить

незачем: моя старуха намедни пошла в больницу, ей там каких-

то каточков дали. Так, маленькие – с горошину. Разгрызешь его,

а там вроде как зола с чем-то.

– Небось все поела? – спросил, покосившись, коновал.

Печник осекся.

– Нет, штуки три съела и выбросила. Ни шута толку. «Лучше

бы,– говорит,– я к Петру Степанычу добежала».

– А отчего же не добежала? На чистоту позарилась?

– Нет, побоялась, от мази кричать дюже будет.

– Нежны очень стали. Хочуть, чтоб я лечил и чтоб без крику

обходилось. Через что у тебя болезнь-то будет выходить, коли

ты кричать не будешь? Об этом ты не подумал?

– Да, это хоть правильно...

– То-то вот – правильно. Покамест с тобой говоришь, у тебя

правильно, а как отвернулся, так опять черт ее что. За больницу

кто руку в совете тянул?

121

– Да это что ж, не я один, там все поднимали,– сказал

печник.

– Значит, и все дураки непонимающие. Прежде ребят

крапивой драли до самой свадьбы, а теперь они над вами

командуют. Оттого у вас и козявки разводятся. Прежде об них и

слуху не было. А как только вот эти стрикулисты в фартучках да

в очках появились, так и козявки откуда-то взялись. Фартучки да

очки есть, а лекарства настоящего нету. Прежде какие мази

были! Человека с ног валили, а не то, что козявок. А теперешние

и козявки не свалят. Какое же это лекарство, когда в нем силы

нету? А уж туману, туману...

– Уж это покуда некуда,– сказал печник.– Намедни кузнец

ходил в больницу, кашлял дюже. Пришел. «Плюнь»,– говорят;

«хорошо, отчего же, можно»,– плюнул. А они потом давай в

стекла рассматривать.

– Козявок искали,– негромко сказал портной.

Коновал подавился дымом.

Все некоторое время молчали.

Потом портной спросил:

– Ну, а насчет наших как, Петр Степаныч, поправятся?

Коновал в это время выколачивал о бревно трубку;

выколотив и почистив ее гвоздиком, он сказал:

– Как кричать кончут, тогда еще приди.

122

Вредная штука

Около шалаша в бывшем помещичьем саду сидели мужики,

арендаторы нынешнего урожая, и варили себе кашу с салом в

закопченном котелке, висевшем в ямке над огоньком.

– Новым хозяевам мое почтенье! – сказал проходивший по

дороге мужичок с палочкой, останавливаясь и снимая лохматую

шапку.

Все тоже сняли шапки.

– Что, в собственность к вам отошел? – спросил прохожий,

кивнув головой на сад и садясь на перевернутый яблочный

ящик.

– Нет, в аренду взяли,– отвечал мужичок, набивавший

трубочку.

– Собственность эту теперь прикончили,– сказал другой,

сидя на корточках перед котелком с ложкой наготове, чтобы

снять накипающую пену, когда начнет уходить через край.

– Довольно, побаловались. Вишь, черти, огородились.

Бывало, только ходишь да поглядываешь на него, на сад-то.

Сторожей сколько нагнато было. Все боялись, как бы кто

яблочком не попользовался. А то они обеднеют от этого.

– Жадность. Не хочется из рук соринки одной упустить.

– Да, держались крепко,– проговорил мужичок с трубочкой.

Он закурил от уголька и, сплюнув в огонь, утер рот рукой, в

которой держал трубку.– Бывало, за лето человек десять в

волость сволокут. Собаки какие были,– по проволоке бегали. А

он себе выйдет, прогуляется с папироской и опять пошел газету

читать. Спокойно жили.

– Потому священно и неприкосновенно...– проговорил

молодой малый, сидевший босиком на обрубке и чинивший

рубаху.

– Теперь эту неприкосновенность-то здорово тряхнули.

– Да... вредная штука. Ведь вот, братец ты мой,– сказал

мужичок с ложкой,– пока у человека ничего нету, он тебе все

понимает, к чужому горю отзывчив, из-за копейки не трясется. А

как сюда попало, так кончено дело.

– Это верно. У кого два гроша в кармане, тот не задумается

половину отдать. А у кого две тысячи, тот скорей удавится, чем

тебе десятую долю отдаст. Намедни кум просит рублевку, а у

меня у самого две. Что ж, дал... А попроси у богатого...

123

– Да, штука вредная, это что и говорить. И до чего человека

она портит... пока бедный – хорош, а как собственностью

обзавелся, набил карман – он хуже собаки.

– Верно, верно.

Все помолчали.

– А яблочек-то порядочно...– сказал прохожий, поводив

глазами по деревьям.

– Яблоки есть...

– Мужики-то вас не обижают? Не трясут?

– Нет, малость... у него не обтрясешь,– отвечал мужик с

трубкой, кивнув на малого, чинившего рубаху.

– Ядовит, значит? – спросил прохожий, улыбнувшись и

подмигнув на малого.

– Ядовит не ядовит, а за свое кишки выпущу,– сказал малый,

кончив рубаху и встряхивая ее.

Он встал от костра, потянулся, но вдруг, не докончив

движения, быстро присел и посмотрел под яблони в сторону

забора. Потом, не говоря ни слова, бросился в шалаш, выхватил

оттуда ружье и понесся босиком куда-то по траве, пригибаясь

под ветки.

– Ай-яй-яй! Держи!

Затем раздался выстрел и испуганный крик бабы на деревне:

– Чтобы вам подохнуть, сволочи! В малого из ружья

стреляют! А! Что ж это делается!

– Ух, и лют! – сказал, улыбнувшись и покачав головой,

мужичок, варивший кашу.– Ну, что, попал? – спросил он, когда

малый вернулся и повесил ружье в шалаше на сучок.

– На бегу стрелял,– ответил тот мрачно,– выше взяло.

После тревоги разговор возобновился.

– Эх, ежели бы господь дал – ни граду бы не было, ни бури,–

уж и сгребли бы денежек, мать твою!.. Прямо бы из нищих

капиталистами изделались. Мы бы тогда показали...

– Да, деньжонок сгребете,– заметил прохожий, опять

посмотрев на яблони.

– Сами того не ждали. Обчество нам с весны за пустяк

отдало, думало, что урожая не будет, а она потом как полезла,

матушка, из-под листьев, как полезла!.. Они уж теперь кричат,

что мало с нас взяли.

– Глядели бы раньше. Шиш теперь с нас возьмешь,– сказал