Был момент, когда Гаврилов готов был согласиться. Но тут же перед глазами возникал знакомый облик: лохматые брови, сухонькое лицо, борода клинышком, реденький сивый волос — академик Удмуртцев. Остаться в Липецке — значит признать себя побежденным этим старичком. Нет! Он вернется в Москву.
Удмуртцев — вот кто тянул его в столицу. Больше, в сущности, никто и ничто.
Через месяц, возвращаясь в Москву, на станции Грязи Гаврилов вышел купить газету.
Стоя в очереди у киоска, он рассеянно слушал радио: передавались «Последние известия». Вдруг диктор объявил: «Прием руководителями партии и правительства группы архитекторов города Москвы…»
Гаврилов поспешил к репродуктору. В коротенькой информации было передано, что вчера в Кремле был прием группы видных архитекторов Москвы. Перечислялось несколько имен, среди них Складнев и академик Удмуртцев.
Руководители партии и правительства осмотрели выставку новых проектов. Несколько проектов получили одобрение. Среди авторов отмеченных проектов был упомянут и Гаврилов.
Такси пришлось остановить на Дубровской улице — широкой асфальтовой магистрали, которую дворники называли «улицей первой категории». Совсем недавно эта улица была тихим, одетым в булыжник закоулком, но пришли строители, возвели путепровод через овраг, по которому бегал «товарняк», и тихий переулок вышагнул к заводу шарикоподшипников, а там свернул вправо, к автомобильному заводу, и стал столичной магистралью.
Гаврилову пришлось идти к дому пешком — проезд Рогачева был весь изрыт.
Дома его встретила тетя Нюша:
— Василь Никитич! Как же хорошо, что ты явился! Сносют нас! Глянь, что деется, — она показала на окно. — Глянь!
За окном лежал огромный пустырь. Давно ли там бегали поезда, волоча за собой космы дыма и пара, а за железной дорогой рылись в кучах мусора куры, собаки? Теперь не было ни оврага, ни поездов. По ровному полю ползали бульдозеры.
— Новую улицу делают! А теперь глянь поближе. Ничего не видишь?
Гаврилов покачал головой:
— Нет!
— Да как же это… Тут же сирень была! Ай не помнишь?
— Помню. Ну и что?
— Пересадили ее. Сперва–то бульдозер расскакался и хотел с маху ее снять. Ну, а я на него: «Куда же, — говорю, — ты?». А он: «Как куда? Тебе ж, — говорит, — советская власть хочет новый дом строить, а ты — куда!» — «Ах ты, — говорю, — сокрушитель!» А он мне: «Бабушка! Послушай, что я тебе скажу. По этим домам, — говорит, — Красная Армия еще в семнадцатом году из орудий стреляла. Это же проклятое наследство! От капитализма осталось!» Еле уговорила. Сирень пересадили, а куда нас денут? Кассирша со своим безногим переехала в Черемушки. Вчера за справкой явилась. Бабы ее обступили — цельный час рассказывала… Ну, а ты–то как, Василь Никитич? Чаю или, может, исть хочешь?
— Спасибо, тетя Нюша, я ничего не хочу. Писем мне не было?
— Писем нет, а газеты вот тут сложены. — Она вздохнула и после короткой паузы сказала: — В воскресенье Кланька к университету возила меня. Ну и понастроено там! Есть там такое место, откуда Москва как новый гривенник на ладони блестит. Красиво! Жизнь такая открывается, а скоро умирать.
— Ну что вы! Какое там умирать!
Тетя Нюша повела плечами, улыбнулась и продолжала разматывать клубок новостей:
— У моей ухажер новый… Тебя месяц не было, а тут столько накрутилось! Вижу, устал ты… Ложись, отдыхай, тут все у тебя чисто: чуть ли не каждый день убирала.
Гаврилов поблагодарил и сказал, что он не устал и ложиться не будет, поедет сейчас на работу, только переоденется.
Тетя Нюша поняла, что ей нужно выйти. Проходя мимо комода, она задержала взгляд на портрете Либуше, покачала головой и вышла.
Гаврилов подошел к окну, долго глядел на красные корпуса домов шарикоподшипникового завода, на поле, созданное людьми на месте бывшего оврага, и в голове, как осенние облака, пронеслись мысли: «Вот нет еще одного болота, еще одной свалки, — скоро здесь подымутся светлые дома, молодые деревья, цветы, как же хорошо все это!»
Наскоро побрившись и переодевшись, он вышел из дому. Пешком дошел до Крестьянской заставы, там взял такси и поехал в мастерскую.
Складнев вышел из–за стола навстречу Гаврилову.
— Поздравляю! Баланс на проволоке кончился. Дано указание готовить чертежи к вашему проекту. Здорово, а? А старикашка скис и, хотя и здоров, в академии не появляется и на архитектурный совет не ходит… Ну да бог с ним! Понравился Липецк? Что-о? Нет, голубчик, теперь не отпущу вас никуда. Готовьте чемодан — едем в Чехословакию знакомиться с новым строительством.
Гаврилову едва удалось вставить слово.
— Едем через три–четыре дня, — продолжал Складнев. — Я звонил к вам домой: думал, вы вернулись, хотел пригласить в Кремль. Что же вы молчали? У вас же дом не сегодня–завтра начнут ломать. Вы думали, где жить–то будете? Нет? Легкомысленно. Надеюсь, что вы не обидитесь на меня за то, что я воспользовался благоприятным случаем — сказал о вашем положении главному архитектору, а тот председателю Моссовета, и для вас уже ордер есть. Не благодарите! Я тут ни при чем. Вы сами заработали его. А теперь поговорим о самом главном.
Складнев всунул руки в карманы и, расхаживая по просторному кабинету, говорил, а Гаврилов, закурив, откинулся на спинку мягкого кресла, следил за ним глазами.
Складнев говорил о том, что получено правительственное задание разработать проект типового сборного здания — дешевого, удобного, красивого. Все должно изготовляться на заводе, а на строительной площадке — только сборка. Он подчеркнул важность этой работы в связи с новой, намечаемой партией и правительством огромной программой жилищного строительства.
Складнев сказал еще, что правительство дало высокую оценку гавриловскому проекту жилого комплекса, что он, Гаврилов, стоит ближе других архитекторов к решению этой проблемы. Особенно высокую оценку получила его идея использования новых материалов в строительстве, в частности керамики, пластмасс и прессованных отходов деревообделочных заводов.
Гаврилов от растерянности забыл поблагодарить Складнева. Красный от чувства неловкости, которое он испытывал всякий раз, когда его хвалили, встал и, растерянный, вышел.
Возле дома Гаврилов долго наблюдал за работой экскаватора. Строители приспособили его к ломке ветхих зданий. С каким удовольствием Гаврилов сам встал бы к ручкам экскаватора и разнес бы всю эту рухлядь. Правильно говорил Аверьянов, что эти дома надо как клопов давить!
Экскаватор грыз и рвал на части дом, как акула свою добычу. Пыль стояла столбом. На обнаженных стенах Гаврилов видел следы минувшей жизни: там, где отпечатались на обоях светлые квадраты, висели фотографии, а по вытертому длинному пятну легко было догадаться, что у этой стены стояла кровать. Следы пальцев на двери ниже ручки конечно же оставили дети.
Глядя на развалины, Гаврилов подумал, что когда он, тетя Нюша и остальные жильцы уедут, этот же экскаватор подползет к их дому, возьмет за угол крышу, стянет ее. Потом начнет сбрасывать верхние венцы. Затем обвалит печь, вырвет полы…
Гаврилов вошел к себе в комнату, не раздеваясь, открыл форточку. С улицы доносился назойливый стрекот бульдозера. Повесив пальто, Гаврилов взял с комода портрет Либуше и сказал:
— Ты ничего не знаешь? Нет? Я еду на твою родину. Слышишь, мой слунчик? Еду. Я разыщу тебя. Да, разыщу, чего бы это мне ни стоило! Почему ты такая грустная! Ты не рада?..
Поговорить вволю с Либуше Гаврилову не дала тетя Нюша: она постучалась и тотчас же вошла.
По лицу тети Нюши было видно, что у нее целый короб новостей.
— Приходили, — начала она, — ну, из этого, из райсовета. Записывали, кто живет тут… Говорили — на той неделе снесут нас.
Гаврилов не перебивал тетю Нюшу: он любил слушать ее, хотя она порой способна была заговорить до смерти.
— Площадь давать будут, — продолжала тетя Нюша. — Анисье Петровне, нам с Кланькой и этому, Егорычу, по комнате… А Анисья Петровна дебеш устроила! «Как, — говорит, — мне в одной комнате жить? У меня же взрослые дети!»… Сын–то ее, верно, женится. А Катька к мужу уходит: сдалась — покинула ее женская гордость. Инспектор и меня спросил: «А ты, — говорит, — мать, может, тоже хочешь отдельную квартеру?» — «А зачем, — говорю, — она мне? Что я в ней как сова на ветке сидеть буду? Я привыкла на народе…» Ну, а ты, Василь Никитич, как? Про тебя он что–то ничего не сказывал.
