спрятать довольную улыбку. Щедро подливает водку в стакан, идущий посолонь1, и ни

секунды не молчит. За свою привычку говорить без умолку Никита получил прозвдще

Шоркунчик.

Игра началась недавно. Водки тоже ещё выпито немного, и игру каждый ведёт

осторожно, без азарта. Шоркунчику это не нравится. Частым хождением по кругу стакана да

крепкими насмешками-прибаутками старается он подогреть играющих.

– Какие мы игроки? И какие мы питухи? – говорит он возмущенно. – Не в деньги нам

играть, а в спички! Не водку нам пить, а чаем кишки ополаскивать! Посмотрел бы мой

покойный отец на нас, игроков да питухов, плюнул бы! Он – помню я – так, бывало, делал:

выпьет зараз пять ли, шесть ли стаканов вот таких же чайных, как этот, крякнет после этого,

рукавом усы подотрёт и пятисотенную на стол выбросит. «Банкую, – говорит, – ото всех.

Налетай, которые сразиться желают». Д-да... Вот как старики-те жили. А мы – что?

Пятиалтынку проиграем и чуть что не волосья на себе рвём.

– Не те времена пошли, Никита Ефремович, не те времена, – вздыхает церковный

староста. – Раньше люди больше к божьей помощи прибегали, и бог помогал им: получше

нынешнего народишко жил.

Староста, перед тем как сесть за игорный стол, крестится:

– Господи, благослови! Господи, помоги!

Помощь божья ему нужна, чтобы обыграть таких людей, как Иван Максимович. Он и

Шоркунчик – они только и играют сами от себя, а все остальные, кроме Ивана Максимовича,

подставные фигуры: все играют на их деньги. Их задача – помочь Шоркунчику обыграть

ненца. С этой целью Шоркудчик наливает в стакан больше обычного водки, когда очередь

доходит до Ивана Максимовича. И тот постепенно хмелеет. Хмелеют и другие игроки:

напиться на даровщинку – это вся награда от старосты и Шоркунчика за помощь в игре.

Сами же – Шоркунчик и староста – больше прикидываются пьяными: они чем дальше, тем

1 Посолонь – по ходу солнца.

меньше пьют из стакана.

В Иване Максимовиче порции водки вызывают, исключительную весёлость. Он

вспоминает смешные истории из жизни кочевников и, коверкая русский язык, передаёт их в

лицах. Собеседники и партнеры по игре надрываются-хохочут от его рассказов.

Играет Иван Максимович в эти минуты осторожно, с расчётом и часто выигрывает. При

каждом его выигрыше все пьют:

– Ну-ко, Иван Максимович, – балагурит Шоркунчик, – проздравить тебя надо с

выигрышем. Пей-ко, друг!.. Ох, да и хороший же ты человек! Увижу тебя – сразу отца

вспомню. Хорошие времена вспомню, когда в тундре песцов и оленей было... видимо-

невидимо! Ну, и играли тогда все, как вот ты теперь играешь: не спрашивают, велик ли банк,

а говорят: «Даёшь!»

Ивану Максимовичу лесть приятна, как сырая, теплая оленья печёнка. Он щурит глаза и

опрокидывает в рот из стакана всё до последней капли.

– Ах!.. – крякает он. – Хороша сярка! Силу человеку придаёт, греет лучше всякой печки и

глаза просветляет: больше и лучше видишь, когда выпьешь.

Но проходит час-другой, и веселость у Ивана Максимовича сменяется мрачной

молчаливостью. Молчаливость переходит в жалость к себе самому, в слезливость.

– Выненцу1, ох, тяжело жить! – начинает жаловаться он Шоркунчику. – Так тяжело, так

тяжело – ы-ых!

Шоркунчик подмигивает старосте: дескать, пора! Ставки сразу же увеличиваются. Рубли

и серебряная мелочь заменяются червонцами.

Иван Максимович не замечает этой перемены. Он молча прикрывает рукой всё, что есть

в банке: его интересует не выигрыш – он занят тем, что у него наболело. И, играя,

продолжает жаловаться:

– Темно в нашей тундре, сами мы народ тёмный. И всё, что было до нас, не знаем мы.

Всё закрыто от нас потёмками. Нам старики говорят: «Так было раньше». И мы верим

старикам. А так ли было, как старики сказывают?

– Старики ваши – знающий народ, – уверяет Шоркунчик, снова подмигивая старосте, –

они всё знают. Всю жизнь прошли. Стариков и слушать надо, и уважать надо. Тогда жизнь

хороша будет. Гляди, что нынче делается: голод, недохватки. А почему? Старших не стала

молодёжь слушать!

– Так. Ты говоришь... Так... Теперь я скажу о стариках. Ты знал моего отца?

– Хороший человек был!..

– Вот-вот! И я говорю: хороший. А только зачем он меня заставил женку брата моего в

жёны взять? А? Откуда такое право? Он говорил: так было при стариках. А мы знаем, как

было при стариках? Нас не было при стариках. Мы ничего не знаем, как старики жили.

Выходит так: не видел, а поверь. Зачем верить, раз я не видел? Мы – тёмные люди, старики

ещё темнее нас были. Зачем верить тому, которое из потёмок идёт?

– Ты уже не в большевики ли записался? – насмехается церковный староста.

– Большевики в тундре – старики. Мой старик-большевик велел мне женку брата в жены

взять, а я не люблю. Я не хотел её. Он говорит: «Так водилось с тех пор, как земля стоит». –

На что мне земля? Пусть стоит земля, а мне надо женку. Женки брата я не хотел, а старик

велел. Что вышло? Я пить стал. Стал в карты играть. Женка не издыхает, и я буду пить и

играть, пока она не издохнет. Она не издохнет – сам я издохну. Ы-ых!.. Пропащий я человек!..

Скрипит зубами Иван Максимович, и из глаз его текут слёзы. А Шоркунчик и церковный

староста только этого и ждут. Староста обхватывает шею Ивана Максимовича и в ухо ему

кричит участливо:

– Эх, дружок ты мой! С кем грех да беда не живёт? Ну, только супротив воли отца, хоть и

покойного, грех идти: накажет бог!

А Шоркунчик по самолюбию Ивана Максимовича крепко ударяет:

– Иван Максимович! Друг!.. От тебя ли такое слышу? Кто ты: баба или мужик? Пристало

ли мужику слёзы лить? Нет, друг, прямо скажу – не пристало. Да... Мужик, ежели горе его

1 Выненец – ненец-тундровик, кочевник.

настигнет, он возьмёт вот такой стакашек да опрокинет. Для здоровья пользительно и на

душе – мир да тишина.

– Правду, правду говоришь, Никита Ефремович, – поддерживает Шоркунчика вся

компания.

– Налей-ко! – хрипит Иван Максимович.

У Шоркунчика стакан до краёв уже заранее налит.

– Кушай на доброе здоровье, Иван Максимович! И плюнь ты на это дело. Играть будем и

пить будем!

– Пить и играть! Играть и пить! – кричит Иван Максимович. – Правильно слово сказал,

друг! Подвинься сюда, друг: целовать хочу тебя.

Шоркунчик крепко обнимает его за шею и крепко целует в губы.

– Люблю, – кричит, – правильный ты человек! Вот за эго самое и люблю тебя.

Начинается азартная игра. У Ивана Максимовича не оказывается денег. Он тащит мешок

со шкурками из-под стола.

– Двух песцов на кон ставлю, – заявляет он заплетающимся языком.

Шоркунчик, и староста делают строгие лица. Староста даже встаёт. Шоркунчик

торопливо бормочет:

– Я на пушнину не играю.

– А на что... играешь?

– На деньги, Иван Максимович. Только на деньги!

– Шкуры – не деньги?..

– Не деньги. Нельзя на шкуры. Нынешняя власть засудить нас может, ежели мы примем

от тебя шкуры. Ты сам знаешь это. Сонет тебе такой даю: продай шкуры, играй на деньги.

Иван Максимович вытаскивает из мешка еще две песцовые шкурки. Бросает их на стол.

– Твоя цена – мои деньги. Бери!

Шоркунчик отстраняет рукой шкурки.

– Не беру. Не занимаюсь этим делом. Пошли вот кого-нибудь из ребят, пусть продадут.

– П-пусть... Я на всё согласен.

– Беги, Микола, – подмигивает одному из подставных игроков Шоркунчик, – одним

духом лети!

Парень сгребает со стола пушистые белые шкурки и прячет их за пазуху. Выписывая

ногами замысловатые, путаные фигуры, он идёт к двери. Шоркунчик кричит на него:

– Крепись, чёрт! Молодой парень, а раскис с трех стаканов... Растеряешь шкуры – голову

сорвём!