заговорила с ними выстраданными ею словами полузабытой

песни о синем платочке.

Вальс звучал, ширился, наполнял сердце щемящей

памятью пережитого, давно ушедшего. И чудился

лейтенантам и их подругам исхлестанный дождями перрон,

уходящий на фронт эшелон и смятый синий платочек в

обессилевшей материнской руке.

И виделись им багровые отблески пожаров,

осиротевший без отца дом, порушенное хозяйство и

истрескавшиеся на ветру материнские руки.

И разрывы снарядов слышались им, и тихие

причитания безутешных вдов, и печальный голос диктора,

перечисляющий названия оставленных городов...

И радостный грохот салютов оживал в их памяти, и

чеканная поступь доблестных полков, вернувшихся с победой,

и тысячи материнских платков и косынок над толпами

встречающих, заждавшихся, просветлевших от счастья.

Вальс звучал, не умолкая, и не хотелось, чтобы он

кончился. Не хотелось этого и генералу. Он сейчас тоже видел

себя худеньким, затянутым в портупею младшим лейтенантом,

а его жена — молоденькой белокурой санитаркой.

Встретилась юность двух поколений.

Теплое небо глядело в распахнутые окна, звезды

светлячками дрожали на тополиных ветках, а дальше, за

деревьями, угадывались четкие силуэты ракетных установок.

СУХАРЬ

Беседа наша продолжалась уже более часа, и с каждой

минутой росла моя неприязнь к лейтенанту Вербилову. Вчера,

при первой встрече, он с видимой неохотой показывал мне

планы работы, протоколы комсомольских собраний, сухо,

односложно давал пояснения, а сегодня с таким же

отсутствующим и, как мне казалось, безразличным видом

монотонно перечислял десятки мероприятий, называл

фамилии активистов, проценты роста отличников, классных

специалистов, спортсменов. Впечатление об организации

складывалось отрадное, чувствовалось, что работа здесь

налажена крепко и придраться, как говорится, было не к чему.

Но вот сам секретарь — уж очень он мне не понравился.

«И это комсомольский вожак, — думалось мне, —

заводила, весельчак, организатор увлекательных дел? Да какой

он, к черту, организатор! Чиновник он комсомольский. Сухарь.

И не простой, а казенный».

Блокнот мой уже пестрел множеством цифр, фамилий,

а лейтенант все говорил, говорил, говорил...

Между тем ленинская комната, где мы сидели с

Вербиловым, постепенно наполнялась людьми. Время

близилось к вечеру, на улице накрапывал мелкий дождь, и

солдат потянуло в помещение — почитать книгу, посмотреть

газету, написать письмо. Двое сержантов склонились над

шахматной доской. Худощавый, с озорными глазами ефрейтор

принес баян и, усевшись в углу, чуть слышно перебирал лады.

Его окружили любители музыки, заговорили о песнях. Сразу

же начался спор. Слышались слова: «джаз», «твист»,

«мелодия».

А лейтенант по-прежнему монотонно и безучастно

твердил цифры, как будто для него это было самой

сладчайшей музыкой, будто именно в них, в цифрах и

процентах, заключался весь смысл жизни.

Внезапно спор в углу прекратился. Ефрейтор сильнее

нажал на лады, в комнате зазвучала нежная, мечтательная

мелодия песни «В белых просторах», и кто-то, видимо, не

знавший ее начала, запел первый припомнившийся куплет:

Милая, милая, милая, там, за горами,

Там, где ночная стоит над тобой тишина,

Знай, дорогая, — солдатское сердце не камень,

Женская верность солдату в разлуке нужна.

Все разом притихли. Всех охватило неизъяснимое

очарование простых и таких знакомых слов, которые поэт

сложил в чародейные строки.

Даже лейтенант и тот замолчал.

«И его, значит, проняло», — подумал я.

А лейтенант, словно очнувшись от раздумья, вдруг

обеспокоенно огляделся вокруг, подозвал сержанта и что-то

прошептал ему на ухо. Тот согласно кивнул головой и

направился в угол. Не знаю, что он там сказал, только песня

смолкла, оборвалась на полуслове, а певцы торопливо и

смущенно задвигали стульями, собираясь выйти из комнаты.

«Ну и сухарь!» — чуть не вырвалось у меня, и я

сердито спросил лейтенанта:

— Вы что, запретили людям петь? Не запланированное

мероприятие, так сказать?

Лейтенант с еле уловимым упреком взглянул на меня:

— Вы извините, пожалуйста. Действительно, как-то

неловко получилось. Да ведь иначе нельзя. Нельзя! — твердо,

суховато отрезал он. — Видите, вон у окна, спиной к нам,

солдат сидит? Это Сергей Потанин. Хороший человек.

Лучший, можно сказать, стартовик у нас. Да вот стряслась с

ним на прошлой неделе беда. Получил письмо от брата, а тот

сообщает, что любимая девушка Сергея вышла замуж. Не

дождалась солдата. Да-а... Вот какая история. Горше и не

придумаешь. Ну, мы с комсомольцами поговорили,

посоветовались и решили как-то оберегать Сергея, не

тревожить его душевную боль. Ведь с открытой раной ходит

человек! Да, видать, забылись сегодня ребята, не к месту и не

ту песню запели. Вот я и попросил, чтобы ушли из комнаты.

Нельзя ж иначе! Надо же поберечь Сергея.

Лейтенант замолчал, задумался, взгляд его,

обращенный к Потанину, потеплел, и столько в нем было

участия, отцовской заботы, что мне сделалось стыдно за свои

прежние мысли о Вербилове, и я, тихонько попрощавшись с

ним, ушел.

Вот тебе и сухарь!

Сухарем-то, чиновником оказался я. Как же, с

протоколов разговор начал! Планы работы подавай. Проценты

потребовал.

А вот человека-то проглядел.

АСТРЫ

Летом здесь жара, безводье. Уже к июню трава блекнет,

выгорает, а у низких, приземистых сосен, что растут за

военным городком, искривленные, узловатые сучья повернуты

к северу — даже у деревьев нет сил устоять против знойного

южного ветра.

Вдоль казарм тянется редкая поросль акаций. У штаба

сиротливо приютились полузасохшие молодые тополя. А уж о

цветах и говорить нечего.

Но вот нынешней весной рядовой Николай Демидов

взялся вырастить цветы. У него дед, говорят, садовником был.

Из Воронежа прислали Николаю посылочку, в ней бумажные

пакетики с семенами. Были там дикие маки, резеда, анютины

глазки, астры. Сделал Николай клумбу, посадил семена. Через

неделю показались робкие всходы. Почти все они вскоре

погибли. А вот астры почему-то выжили.

К осени они расцвели пышным белым цветом. Словно

снежными хлопьями невиданной красоты покрылась клумба.

То-то радости было у солдат! В сумерки, после трудного

учебного дня они собирались у клумбы, подолгу вспоминали

родные края, грустили о любимых. Старшина даже приказал

скамейки поставить и курить у клумбы запретил.

Николай бережно ухаживал за цветами и никому не

позволял трогать их. Правда, секретарь комсомольской

организации предложил однажды дарить цветы солдатам в

день рождения. Но все дружно запротестовали. Именинников

много, на всех не хватит. Решили, что красота должна быть

общей.

В конце сентября в полк приехала мать ефрейтора

Саши Прикладцева. Командир роты встретил ее на КПП,

проводил в казарму. Тем временем дневальный побежал за

Сашей, который был на полигоне, Офицер показал матери

кровать, на которой спит Саша, провел ее в ленинскую

комнату. А в ленинской комнате на стене висит Сашина

фотография. Саша-то отличник, можно сказать, лучший в роте

солдат.

Командир рассказывал матери об успехах ее сына, а она

смущенно перебирала пальцами концы ситцевого платка и все

смотрела на фотографию, узнавая и не узнавая в плечистом,