заводе мастером. - Здесь люди понимающие, разберутся, где

правые, где виноватые, - добавила она.

- Вы разбили телевизор? - в упор спросил я Терехова.

- Да, разбил, - ответил он. Лицо его пылало. - Мой

телевизор, что хочу, то и делаю с ним.

- Расскажите, зачем и при каких обстоятельствах вы это

сделали? - несколько мягче попросил я. Я почему-то считал,

что он разбил телевизор, принадлежащий соседке.

- Ты спокойней, Миша, не спеши, товарищи поймут, -

снова заботливо посоветовала супруга. А он, этот Терехов,

положив на барьер свои крепкие, в ссадинах руки, начал

сначала тихо, очевидно стараясь таким образом сдержать

волнение и гнев. Чувствовалось, что он весь кипит от какой-то

безысходной неоплаченной обиды:

- В квартире у нас две семьи - мы да соседка, учителка

Долина-Корнеева. Она одинокая, с мужем разошлась.

Корнеев, он военный, куда-то на Восток уехал. Она здесь.

Комната у ней, значит, одна, а у нас две комнаты, потому как

нас четверо, старший сын в армии служит. И дочь в девятом

классе. С соседкой у нас отношения какие? Да никаких, она

сама по себе, мы сами по себе. Мирное сосуществование при

разных, так сказать, идеологиях. А идеологии у нас разные. Ей

нравятся битники, иностранные и отечественные, а меня от

них тошнит. Ну и пусть, это дело вкуса: кому поп, кому попадья.

Дочь моя учится в той же спецшколе, где эта Долина-Корнеева

литературу преподает. Как она там преподает, я не знаю, могу

только представить по рассказам дочки. "Исаковского не

читайте, Леонова не читайте. Это устарело". Ну ладно, черт с

тобой, дочь имеет голову на плечах, и без ее советов понимает,

что читать и чего не читать. Так до чего дошла: в обязательном

порядке заставляет учеников выписывать журналы

"Иностранную литературу" и "Юность". - И потом, неожиданно:

- У вас дети есть?

- Нельзя ли ближе к делу? - попросил я, вздыхая.

- Хорошо, пожалуйста. Я запретил дочке выписывать эти

журналы. С этой самой Натальей Петровной у нас получился

диспут, вернее, откровенный разговор. На кухне. Мы не

ругались, нет. Мы спорили. Каждый остался при своих. Но я ей

сказал, что ребенка своего калечить не позволю.

Он уже возбудился и теперь говорил громко, горячо,

отрывисто. Я напомнил:

- Она сказала, что вы ее оскорбили?

- Врет, не оскорблял я ее. Просто сказал, что дочь моя

не будет читать этих журналов. А она мне угрозу: "Тогда вашей

дочери нечего делать в нашей школе - пусть в уборщицы

идет". А я ей сказал, что в нашей стране есть власть рабочих и

крестьян, Советская власть. Тогда ее хахаль, который там

сейчас сидит, выбежал на кухню и обозвал меня ретроградом.

А я ему на это ответил: "Если я ретроград, то ты просто гад,

ползучий и вонючий". Это я не ей, а ему сказал, Запорожцу-

Задунайскому. Сказал и ушел к себе в комнату. Там телевизор

включен. Я сел, смотрю, а у самого вот здесь - он сильно, до

звучности, постучал кулаком себе по груди - все клокочет.

Передавали какую-то пошлятину. Все голые, обнимаются,

фиговые листки отбрасывают. Ужас. Дочь встала и ушла в

другую комнату от такой срамоты, а я переключил на другую

программу. Там передавали конкурс исполнителей русской

песни. И представьте себе - ни одной русской песни. И как

издевательство, вышел какой-то недоносок и пропел песню

про гармошку. Де вот я гармонист, и поэтому девушка меня не

любит, ушла от меня к пианисту. Потому что я и гармошка моя -

примитив и отсталость, а девушка моя хочет быть

прогрессивной... А я сам, товарищ капитан, на гармошке

играю. Баян у меня. И люблю этот инструмент. Я с ним и на

фронте не расставался. Перед боем солдатам душу веселил.

Вы знаете, как слушали? До слезы. А тут вышел какой-то

суслик, для которого ничего святого нет, и давай измываться.

Ну такое издевательство над душой, что я не выдержал: как

держал в руках серебряный портсигар, подарок нашего

комдива - я на фронте в дивизионе гвардейских минометов

служил, - так и запустил этим портсигаром в того недоноска,

что мне в душу плевал. Это что ж, думаю, где я нахожусь? В

Риме? В Стокгольме? Или в вечно нейтральной Швейцарии?

За что я получил два ранения?! За что умирали мои

товарищи?! Чтобы кто-то развращал их сыновей, чтоб они

позабыли своих отцов?!

Он с ожесточением рванул на себе рубаху, обнажив

загорелую литую грудь, на которой словно воронка от бомбы

зияла осколочная вмятина, отливаясь жуткой синевой. Глаза

его наполнились сухим блеском, крепкие зубы постукивали, а

голос упал до шепота:

- Они не щадят ни нас, ни наших ран, ни детей наших.

Ничего не щадят.

Я не мог с ним говорить, не имел права, потому что

правда была на его стороне, та высокая правда, за которую

умер на виселице и мой отец. Я тихо и мягко сказал:

- Идите домой, Михаил Иванович. Извините, что

побеспокоили.

Он молча протянул мне свою железную руку, и я от всей

души пожал ее, крепко, по-солдатски, глядя в его вдруг

потемневшие глаза. Когда он ушел, я подумал: "Наверно,

теперь Запорожец-Задунайский напишет обо мне фельетон.

Мол, милиция потворствует хулиганам. А пусть пишет, я не

боюсь. Только чтоб не трогал вот таких, как этот Терехов".

И опять - звонки, приводы.

В полночь заявился Гогатишвили. Его настроение всегда

написано на худеньком лице, и, взглянув на него, я понял - не

повезло. В дежурке не было посторонних. Он сел за другой

стол, впритык приставленный к моему, и начал рассказывать.

- Понимаешь, какая чертовщина вышла. Мы вдвоем с

товарищем из управления пошли на Лесную по адресу.

Сначала у дворника узнали, что за люди живут в этой

квартире. Живет одна семья: хозяин - парикмахер, хозяйка

работает в гостинице, сын в армии. Стало быть, живут вдвоем,

квартира из двух комнат. Часто останавливаются какие-то

люди. Хозяева говорят, что родственники и знакомые. Звоним,

Дверь открывает хозяйка. И сразу: "Вам кого?" - "Симоняна".

Указывает кивком на дверь комнаты. Мы стоим, предъявляем

документы. Хозяйка смущена. Вполголоса спрашиваем, какие

были вещи у постояльца, когда он пришел в квартиру. Говорит,

чемодан и вот сверток. Сверток в оберточной бумаге лежит

здесь же в прихожей под вешалкой. Берем его, заходим в

комнату, знакомимся. Да, он самый, Апресян. Спрашиваем:

"Почему в милиции назвали себя Симоняном?" - "Что, нельзя

пошутить?" - и невинно улыбается. Показываем сверток:

"Ваш?" - "Нет", - говорит. "Как нет, когда хозяйка утверждает,

что ваш?" - "Она может что угодно утверждать. Кто-нибудь из

ее клиентуры оставил. У нее тут проходной двор, сегодня одни,

завтра другие". И представляешь, Платоныч, этак

невозмутимо, спокойно, просто. Приглашаем хозяйку. Она

начинает волноваться и вполне искренне подтверждает, что

сверток этот принес не кто иной, как именно Симонян. Тот

ухмыляется и этак сквозь невозмутимую ухмылочку: "Оставьте

эту комедию. Не люблю провокаций". Вскрываем сверток. И

что ты думаешь? Гашиш. Семьсот граммов. Составили акт. Он,

конечно, не подписал. Вот и попробуй возьми его. Он отлично

знает законы. Такого надо за руку схватить. На вокзале бы, со

свертком... - Гогатишвили поморщился и с досадой заключил: -

Упустили. Обвел он нас вокруг пальца. Но это в последний раз.

Все равно попадется. Никуда не уйдет от правосудия.

- Лисица в капкан дважды не попадает, - ввернул Нил