Голос у него по телефону показался очень сухим, холодным. Я

сказала, что говорит дочь адмирала Пряхина, что я работаю

врачом в Оленцах и что нам срочно требуется хирург. -

Помогите!

Он ответил не сразу:

- Подумаем.

- Нет, вы обещайте, умоляю вас...

- Постараемся, примем меры, - коротко ответил человек,

которого я никогда не видела. И добавил: - Мы вам сообщим.

Как вам звонить?

Я сказала.

Через полчаса я получила телефонограмму: "Врач-хирург

на корабле вышел в Оленцы".

Военный врач прибыл на миноносце вовремя. Это был

не просто хирург. Это был Шустов, наш Вася Шустов,

институтский Пирогов, как звали его в Ленинграде. Он сделал

операцию очень удачно. Миноносец, на котором он прибыл,

ушел дальше, в Североморск. Вася задержался в Оленцах до

новой оказии. Мы сидели с ним у меня дома, пили чай и

вспоминали Ленинград.

Ах, какой это человек Вася Шустов!.. Он ни на кого не

похож, его не с кем сравнить. Тихий, даже как будто

застенчивый, он в то же время какой-то твердый, уверенный в

себе и бойкий. У него умные, внимательные глаза, которые он

слегка щурит, когда смотрит на вас, глаза, выдающие

постоянную глубокую и напряженную мысль. По праву

институтских товарищей мы сразу -с ним были на "ты", и это

создало между нами атмосферу дружеского доверия и

теплоты. Я спросила, доволен ли он своей работой и вообще

судьбой. Он ответил:

- Доволен вполне. У меня есть любимое дело. Я им

занимаюсь. Ну а что касается Севера, я к нему тоже привык.

Человек ко всему привыкает. Я не могу сказать, что полюбил

этот край. И не верю, кто пытается утверждать свою любовь к

Заполярью. Чепуха. Громкие фразы. Хотя иногда произносят

их вполне искренне. Человек любит свое дело, а не эти

холодные серые скалы, не проклятую ночь, не вьюгу. Человек

дело любит, а думает, что край, природу. Природу здешнюю

любить не за что. Она вся против человека... Впрочем,

справедливости ради надо признать, что природа здесь

вызывает на философские размышления, будит мозг. Когда в

глубоких ущельях здесь нахожу папоротники и акацию, то

невольно представляю ту жизнь, которая была здесь, когда

водились мамонты и прочие вымершие существа, когда росли

субтропические растения и море было теплым. Может, вот эти

папоротники достигали гигантских размеров. И мне кажется,

что было это совсем недавно. Тогда рождается масса

интересных вопросов, загадок. Например, почему все-таки

сюда пришел холод? Как ты думаешь?

- Как я думаю? Признаюсь - никак. Просто не думала. А

вот природа здешняя действительно возбуждает какие-то

мысли. Скалистая тундра мне кажется морем, только

застывшим, и скалы, убегающие за горизонт, кажутся волнами,

внезапно остановившимися и окаменевшими. Здесь всему

удивляешься. И папоротнику, и акации, и рябине, и даже

березовой рощице, похожей на яблоневый сад. А вот почему

здесь стало холодно, а раньше было тепло, я действительно

как-то не думала. А в самом деле, почему так?

- Да ведь пока что всё гипотезы. Их легко придумывать.

Я и сам могу их сочинять. Представь себе, что когда-то земля

наша находилась ближе к солнцу. Или, может быть, где-то в

нашей Галактике существовало другое солнце - раскаленная

планета. А затем погасло. Два солнца - это роскошно, правда?

Светят себе попеременно. А то и оба сразу. Никакой тебе ночи:

ни полярной, ни даже простой. Оттого и растительность такая

буйная, сочная. Ты подумай, правда ведь любопытно?

- Сколько загадок в природе! - отозвалась я.

- Многие будут разгаданы, как только человек вырвется в

космос и достигнет других планет, - мечтательно и уверенно

ответил Шустов. Затем с той же убежденностью продолжал: -

Но самая трудная загадка - сам человек. Его нелегко

разгадать. Не так просто проникнуть в тайны мозга. И вот что я

скажу тебе, Ирина, профессия наша особая, чрезвычайно

важная, я бы сказал, в будущем обществе она станет

первостепенной. И не потому, что она моя, что я ее люблю.

Нет. Надо быть объективным. Что самое главное для

человека? Поэзия? Музыка? Крыша над головой, сытый

желудок? Нет - здоровье, жизнь. Мертвый человек не человек,

это труп. Больной человек тоже полчеловека. Больной

миллионер отдаст все свои миллионы, дворцы, лимузины и

яхты, все - за здоровье, за десяток лет продленной жизни. И

ни один бедняк не согласится болеть ни за какие богатства,

если он может все-таки как-то существовать. Сегодня мы

мечтаем о продолжительности человеческой жизни в сто

пятьдесят - двести лет. А кто сказал, что это предел?

Внезапно он умолк. Лицо его стало бледным, глаза

суровые и холодные. Я спросила:

- Доживем ли мы с тобой сами до ста пятидесяти лет?

Он посмотрел на меня снисходительно, улыбнулся

одними губами, ответил, как отвечают ребенку:

- Во всяком случае, хочется думать, что доживем...

Глава восьмая

Записки Ирины оборвались внезапно.

В иллюминатор било молодое, только что проснувшееся

солнце. Дрожащий тонко-волокнистый луч его был похож на

золотую мелодию и звенел в ушах, во всем моем теле

неумолчным переливчатым напевом, напоминающим и музыку

высокого соснового бора и пчелиный звон в июньском лугу.

Пела душа свою неподвластную мне песню, пела сама,

независимо от моего желания.

Я сел за стол и стал писать письмо. Я впервые в жизни

писал любимой женщине. И вот удивительно - самым трудным

было начало. Я не знал, какими должны быть первые слова. А

ведь от них зависели и другие, последующие. "Любезная Ирен"

- называл ее Дубавин, и это ей не нравилось. "Арина" - просто,

по-крестьянски звали ее Захар и Лида. Это ей, очевидно,

нравилось.

А я не находил первых слов. Тогда, оставив на столе

чистый лист бумаги, я сошел на берег. Меня потянуло пройтись

по Оленцам. Поселок показался мне теперь совсем иным: те

же дома, что и вчера, тот же залив, те же люди. Но теперь все

это было каким-то близким, родным мне. На причале я

встретил Сигеева среди рыбаков и сам узнал и Новоселищева,

и Захара, и даже старика Агафонова. И это меня больше всего

поражало - сам узнал! Попадись мне на глаза лейтенант

Кузовкин или Дубавин - определенно я узнал бы их: так сильно

врезались они в мою память по запискам Ирины. Мне

казалось, что и я жил в Оленцах долго-долго и сотни раз

встречался с этими людьми.

Об этом я и написал Ирине, примерно через час

возвратясь на корабль. Писал ей об Оленцах и о людях,

живущих здесь, о подберезовиках и закрытой больнице. Писал

и чувствовал, как во мне растет вера в то, что Ирина

обязательно вернется на Север.

В Завирухе я каждый день ждал письма из Ленинграда.

Прошла неделя, а инеем мне вообще не было. С Мариной мы

давно не виделись: не было особого желания - я чувствовал,

как постепенно уходит она от меня. И не было жалко. Теперь

все чаще думалось об Ирине.

Как-то зашел ко мне в дивизион Юрий Струнов - он

остался на Сверхсрочной и теперь плавал на том самом "Пок-

5", на котором когда-то плавал Игнат Сигеев.

- А у меня для вас письмецо есть, Андрей Платонович, -

сообщил он, интригующе улыбаясь.

Сердце у меня екнуло: наконец-то! Я даже не

сомневался, что письмо это от Иринушки, потому что ждал

только от нее.

Беру конверт, не читая адреса, вскрываю. И вот первые

слова:"Здравствуйте, Андрей Платонович!"

На "вы" и по имени-отчеству?.. Это заставило меня

посмотреть последнюю страницу. И вот вижу: "С целинным