сверкая серебром, довольно порядочная рыбешка. - Форель.
Видали, какая она красавица!
Он снял рыбу с удочки и бросил в небольшую лужицу, где
плеснулись, потревоженные, еще около десятка таких же рыб.
Я нагнулась над лужей, попробовала поймать скользкую,
юркую форель.
- Это и есть та самая, что к царскому столу подавали?
- Она самая. Никогда не пробовали?
- Как будто не приходилось. Игнат Ульянович, а вы все
же не закончили мысль насчет совпадения: что странно
получается?
Он закрыл рукой глаза, ероша и теребя светлые брови,
наморщил лоб, признался не смело, но решительно:
- Я сейчас о вас думал, а вы и появились. Чудно... - и
покраснел, как юноша.
Для него это были не просто слова, это было робкое
полупризнание, на которое нелегко решиться глубоким и
цельным натурам. В таком случае лучше не молчать, лучше
говорить, болтать о чем угодно, только не томить себя
открытым, обнажающим душу и сердце молчанием. Это
понимал и Сигеев, и, должно быть, лучше меня, потому что
именно он, а не я первым поспешил нарушить угрожавшее
быть тягостным молчание.
- Вот решил проверить пресные озера насчет рыбы, -
начал он, переходя на деловой тон. - Есть рыба. Не так много,
наверно, но есть. Видите, сколько поймал за каких-нибудь
полчаса. Разводить надо, подкармливать, охранять. - Он начал
собирать удочки, продолжая говорить: - Вы знаете, Ирина
Дмитриевна, какая идея у меня родилась? То, что мы начали
сажать березки и рябину в поселке, - это само собой. Но нам
нужен парк. Как вы считаете, нужен нам парк культуры и
отдыха или не нужен? Чтобы, скажем, в выходной день или в
праздник пойти туда погулять, повеселиться, отдохнуть.
- Конечно нужен, - согласилась я, - только сделать его,
наверно, невозможно.
- Правда, у самого поселка, пожалуй, невозможно,
потому что сплошные камни и место, открытое северным
ветрам. Ну а за поселком в затишке, скажем, в долине Ляды?
- Хорошо бы, только ходить далековато.
- А мы морем организуем, на траулерах до устья Ляды, а
там рукой подать до березовой рощи.
Мы возвращались вместе. Игнат Ульянович много
интересного рассказывал о преображении края, о планах и
нуждах колхоза, старался заполнить все паузы, точно опасаясь
другого, "личного" разговора. Только когда мы начали
спускаться к поселку, а солнце приготовилось нырнуть в
спокойное море, я сказала:
- Сегодня я вас было приняла за одного человека. Мне
так показалось.
- Это за кого ж, если не секрет?
- За моего доброго старого друга Андрея Ясенева.
Знаете его?
- Андрея Платоновича? - переспросил он. А затем
ответил поникшим голосом: - Как не знать, знаю... У него в
каюте... ваша фотокарточка на столе.
- Это было когда-то... А теперь, наверно, там стоит
фотография жены, - сказала я.
- А разве он женился? - встрепенулся Игнат Ульянович.
- Не знаю. Может быть. У него была девушка.
- Марина, - уточнил он. - Ничего, интересная. На этом мы
и простились тогда с Сигеевым.
Он, наверно, очень хороший человек. У него добрая душа
и чуткое, умеющее любить сердце. Но всякий раз, когда я
думаю о нем, почему-то в памяти тотчас же всплывает другой
человек, который сейчас находится не так уж далеко отсюда,
за округлыми сопками, в серой, неуютной Завирухе. Он
заслоняет собой Сигеева. И появление в море "охотников"
меня больше волнует, чем появление рыбачьих траулеров.
Так разве могу я обманывать себя или Игната
Ульяновича?
Сегодня я плакала. Ревела, как ребенок, растерянная и
бессильная. Да, бессильная, беспомощная перед врагом, с
которым я решила бороться всю жизнь, перед болезнями.
Совсем еще недавно я видела себя героиней, всесильной и
всемогущей. Я представляла себя мчащейся на оленьей
упряжке через тундру к больному пастуху. Ночь, северное
сияние, словно на крыльях летят олени, а я сижу в санях со
своей волшебной сумкой, в которой везу умирающему человеку
жизнь. Я где-то видела такую картину и любовалась ею:
красиво!
В жизни мне не пришлось еще мчаться к больным на
оленьих упряжках, лететь на самолете, плыть на корабле. В
жизни получается все проще и труднее.
Сегодня прибежала ко мне соседка, взволнованная,
почти плачущая. Говорит:
- Доктор, с мужем что-то стряслось. Кричит на весь дом,
на стену лезет. Резь в животе. Помогите, ради христа, дайте
ему порошков, чтобы успокоился.
Я быстро собралась и пошла следом за ней. Стояла
глухая декабрьская ночь. Вторые сутки, не переставая, мела
метель, бесконечная, темная.
Больной сильно мучился, жаловался на острую боль в
животе. Что могло быть - отравление или приступ
аппендицита? Показатели на аппендицит. Нужна срочная
операция. Но кто ее сделает, где и как? Побежала в
канцелярию колхоза, связалась по телефону с Завирухой.
Второпях объяснила заведующему райздравотделом суть дела
и попросила немедленно выслать хирурга.
- За хирургом дело не станет, только на чем он должен
до вас добираться? - послышался голос в трубке.
- Как на чем? - вспылила я и осеклась. Действительно,
на чем? Никакой вертолет в такую погоду не полетит. И вдруг
слышу голос в трубке:
- Попытайтесь доставить к нам больного своими
средствами, морем.
Мне показалось, что голос у заведующего слишком
спокойный и равнодушный. И я начала кричать в телефон:
- Да вы понимаете, что на море шторм! Кругом все кипит.
При такой качке живого не довезем.
- Ну что ж поделаешь. Тут мы с вами бессильны, - начал
заведующий, но я опять перебила его с возмущением:
- Поймите же, человек умирает. Отец троих детей. Войну
прошел, ранен был тяжело, выжил, а тут от аппендицита
умирает. . Как так можно! Я требую немедленно прислать
хирурга!
- Товарищ Инофатьева, - строго и раздраженно сказал
заведующий, - не устраивайте истерики. Я вам объяснил
русским языком: у нас нет средств, чтобы в такую погоду
послать к вам хирурга! Нет!.. Понимаете? Мы с вами
бессильны.
И тогда я заплакала. Там же, в канцелярии колхоза, в
присутствии Игната Ульяновича, который растерялся и не
знал, как и чем меня утешить. Я вспомнила дочь свою,
умершую от аппендицита, и малолетних детей больного.
Останутся сиротами, без отца. У больного на животе шрам. Я
спросила, от чего это? Он ответил тихо, преодолевая боль:
- Под Вязьмой меня, осколком... Плох был, думал,
конец... Подобрала сестричка... Молоденькая, квелая, совсем
дитя. Вынесла, перевязала. И вот выходили...
Милые девушки, мои старшие сестры!.. Сегодня я
вспомнила вас, уходивших прямо из школ и институтов на
фронт защищать Родину. Вы были слабыми, хрупкими, юными.
И на ваши плечи обрушила война громадную тяжесть. Родные
мои! О ваших подвигах я знаю по книгам, кинофильмам. Вы
стали легендарными для потомков. Разве можно не
преклоняться перед вами, дорогие мои сестры! Вам было в
тысячу раз труднее, чем мне. И вы, наверно, иногда плакали и,
вытерев слезы, продолжали делать свое героическое святое
дело. Простите мне мою слабость. Я возьму себя в руки. Пусть
ваш образ и дела ваши будут всегда для меня примером в
жизни.Не смущаясь Сигеева, я вытерла слезы и спросила:
- Можно мне связаться по телефону с командиром базы?
- Зачем, Ирина Дмитриевна? - поинтересовался Сигеев.
- Я попрошу его прислать хирурга. На военном корабле,
на чем угодно.
- Вы с ним знакомы?
- Это не имеет значения, - ответила я. Действительно,
командир базы, сменивший моего свекра, не был мне знаком.
