откровенно:

- Ты ее любил?

- Ее многие любили. А она любит одного, - ответил он

глухо и поглядел на меня тяжелым, бездумным, скорее,

отсутствующим взглядом.

- Кто он, этот счастливец? Ты знаешь? -

полюбопытствовал я.

- Андрей Ясенев, - так же глухо и серьезно ответил

Сигеев.

- Да ты шутишь! Откуда тебе это известно?

- Она мне сама сказала.

- Ирина? Тебе?! Когда это было? Расскажи!

Он вдруг поднялся, поглядел на меня добрыми

открытыми глазами и сказал, перейдя на "ты":

- Не надо, Андрей Платонович, не проси. Я плохой

рассказчик. - И, бросив медленный взгляд на тетрадь Ирины,

добавил: - Там все написано.

Теперь мне хотелось как можно скорей прочитать эту

тетрадь. Я чувствовал прилив крови, лицо мое горело. Весь

охваченный нетерпением, я торопился проститься, но Сигеев

задержал меня вопросом:

- Когда вы от нее получили последнее письмо?

Меня обожгло: зачем он это спросил? Почему я не ушел

минуту назад, а дождался именно этого вопроса? Теперь

изволь отвечать.

- Честно говоря, я никогда не получал от нее писем.

Пришлось рассказать все, как было, начиная со встречи с

Лидой - Ирининой хозяйкой - на берегу моря. Я думал, что

Сигеев возмутится. Но он выслушал меня спокойно и даже

заметил:

- Ну да все равно, это даже лучше будет, если тетрадь

вы перешлете. Она очень обрадуется.

- А тебе она писала? - в свою очередь поинтересовался

я.

- Только одно письмо. Там, между прочим, и о вас есть

слова.Сигеев казался каким-то нарочито медлительным,

пассивным и равнодушным, - во всяком случае, такими были

его движения, и взгляд, и голос. Лишь руки не подчинялись

этому кажущемуся спокойствию: они были суетливы,

беспокойны. И нечто мечущееся, лихорадочное жило в каждом

пальце. Я наблюдал, как торопливо и неуверенно достали эти

дрожащие пальцы из внутреннего кармана уже сильно

потрепанный конверт, а из него - письмо, тоже довольно

помятое, зачитанное.

- Вот послушай, - говорил Сигеев, пробегая глазами по

хорошо знакомым, наизусть заученным строкам: - "Я не могу,

Игнат Ульянович, причинить вам душевные страдания, боль...

не имею права. Вам нужно настоящее счастье, а я не могу Вам

дать его. Знаете, у Сергея Есенина есть строки: "Кто любил,

любить уже не сможет, кто сгорел, того не подожжешь". Я

любила одного человека, любила его даже тогда, когда сама

не знала, что люблю. Я люблю его и сейчас... и знаю, что

принесла ему много страданий".

- Почему ты думаешь, что это обо мне? - как-то нечаянно

вырвалось у меня.

- А ты слушай дальше: "Но судьба не свела нас с ним: я

вышла замуж за другого. У нас не было счастья, настоящего.

Лишь теперь я поняла, что в нашей семейной жизни при

изобилии всего прочего не хватало лишь одного - большой

любви. Так долго быть не могло. Мы разошлись. Человека, с

которым я прожила более двух лет и которого как будто

любила - так мне тогда казалось, - я забыла без труда. А тот,

другой, такой робкий, нескладный, по какой-то сильный,

настоящий, он всегда во мне. В последний раз я видела его

два года назад. Он, кажется, счастлив. У него тогда была

невеста, теперь может быть, она стала его женой. Я никогда ее

не видела. Я рада за него. С меня и этого достаточно. В свое

время я его очень обидела..."

Он сделал паузу, пробегая глазами какие-то строки, а я

уже не мог больше ни слушать его, ни говорить. В голове

шумело и стучало. Я поспешил уйти к себе на корабль. В моих

руках была тетрадь человека, который теперь стал для меня

дороже, ближе всех на свете. И точно не тетрадь, а сама

Ирина незримо вошла в мою корабельную каюту.

Записки Ирины я прочитал залпом, не переводя дыхания.

Вот они.

Глава седьмая

ЗАПИСКИ ИРИНЫ ПРЯХИНОЙ

Мой милый, мои хороший друг!

Мне немножко тяжело и немножко одиноко. И то и другое

скоро кончится. А пока... Я много думаю о тебе. Часто

разговариваю с тобой мысленно. Я эти строки начинаю в

трудный для меня год, самый трудный, какой только может

быть у человека. В январе я потеряла дочь, маленькое,

крохотное, беззащитное существо. Она скончалась на

операционном столе: у нее был гнойный аппендицит. Я,

молодой врач, не могла спасти своего ребенка. Это безумство.

Мне казалось, что я сойду с ума. Я уехала на два месяца в

Ленинград к маме. Хотела забыться, прийти в себя. Но верно

говорят - беда не ходит в одиночку. Непрочная наша семья

начала рушиться уже неотвратимо с той поры, как умерла

дочь. Ты знаешь Марата. Не было у меня с ним счастья. Я

даже задавала себе страшный и, быть может, нелепый вопрос:

а есть ли оно вообще, семейное счастье? Тогда я думала о

тебе. И ты отвечал мне, как всегда, спокойно, уверенно: есть!..

Мне было стыдно, неловко и обидно за себя, за свое

малодушие, за неудавшуюся жизнь, за все ошибки, которые я

совершила.

Мы мало с тобой виделись. Но мне кажется, я очень

хорошо знаю тебя. Я узнала тебя больше всего в тот никогда

не забываемый ленинградский весенний день, который мы

провели вместе. Именно тогда во мне родилось к тебе то, что

потом, со временем, стало главным для меня.

В жизни я делала много всяких глупостей. Отец меня

упрекал в легкомыслии. Что ж, может, действительно я

легкомысленная девчонка. Может, это моя очередная глупость.

Будь что будет. А я решила еще раз испытать свою судьбу -

осталась в Оленцах.

Оленцы! Небольшой рыбацкий поселок на краю света.

Действительно край земли, каким я представляла его в

детстве, - обрывистый, голый, каменный берег, нелюдимый и

неприветливый, а дальше море - холодное, свирепое, а где-то

за горизонтом - Северный полюс. Оленцы! Никогда я о вас не

думала, не мечтала, не снились вы мне. И вот я увидала вас.

Вы такие же хмурые и суровые, как вся здешняя природа. Но

кто знает, какое место займете вы в моей судьбе, далекие,

мало кому ведомые, даже на карте не обозначенные Оленцы.

Не море, не скалы, не скупая и неприветливая природа

удивили меня, а люди, живущие здесь. Простые и хорошие

люди, такие, как хозяйка моя Лида и ее муж Захар Плугов.

Приняли они меня, как родную, просто, сердечно, с такой

искренней теплотой, как никогда не принимали меня в доме

моей бывшей "высококультурной" свекрови.

Только сейчас здесь, на Севере, я поняла, что такое

жизнь. И людей по-настоящему увидела.

Да, я раньше о многом или не знала, или знала

понаслышке. Слышала, что есть сушеный лук, сушеная

капуста, сушеная свекла, даже сушеная картошка. И думала:

как забавно - зачем сушеная? Для разнообразия? Теперь я

поняла зачем: свежие овощи здесь деликатес, потому что

доставить их сюда не так просто. Надо признаться - невкусно

все сушеное, особенно картошка. Но люди привыкают, едят,

потому что другой нет.

Человек может привыкнуть ко всему и довольствоваться

тем, что есть. Человек все может. Я с интересом, неведомым

мне раньше, присматриваюсь к людям, окружающим меня. Я

хочу знать, как и почему они оказались здесь, на краю суровой

земли, где так трудно жить из-за условий, созданных природой.

Может быть, таким образом я хочу взвесить и оцепить свой

поступок - решение остаться здесь врачом.

Я не умела жить, я хочу поучиться. Учиться никогда не

поздно - эту простую мудрость мы любим повторять, но не так

охотно и часто следуем ей. Учиться надо не только на

собственных и чужих ошибках - их у нас достаточно: учиться