спрашивать, когда Сигеев все на свете знает. Это он только с

виду такой тихоня. Ну, значит, и с ним разговорились. Игнат-то

Ульянович возьми ей да и предложи: "Оставайтесь, - говорит, -

Арина Дмитриевна, у нас на Севере. Люди здесь хорошие,

моряки, да поморы, да новоселы. А вы тоже морячка, душа у

вас морская. А врачи нам очень нужны". Я тоже стала ее

упрашивать. Уговорили. Сошла она в Оленцах, у нас

остановилась - мы ей одну комнату выделили, так она и жила у

нас. Врачом работала. Всем очень нравилась - сердечная

такая, внимательная, душевная. Таких, наверно, на свете

немного.

Она замолчала, подходя к крутому спуску: здесь надо

было сходить вниз по камням. Я спускался первым: камни

были влажные и скользкие, откуда-то просачивалась вода.

Оленцы лежали внизу перед нами: их кубики-домики

толпились у бухты, сверкающей гладкой поверхностью,

несмотря на шторм на море. Нет, это был в самом деле

чудесный внутренний рейд, к сожалению, небольших

размеров.

- Как ваша фамилия? - спросила меня женщина, когда

мы спустились в поселок.

- Ясенев. А что?

- Ясенев... Нет, не слыхала. Ничего не говорила Арина

Дмитриевна. А звать как?

- Андрей, - ответил я послушно, как школьник на уроке.

- Андрей... - вдумчиво повторила она. - Кажется, в

тетради есть ваше имя. Определенно есть, упоминается.

И снова меня охватило волнение:

- В тетради?.. Что за тетрадь?

- Да так, - уклончиво ответила женщина, должно быть

жалея, что открыла постороннему чужую тайну.

- Нет, вы, пожалуйста, говорите, - настойчиво попросил я.

- Меня это... - Я хотел сказать "интересует", но сказал

"касается". - Ирина Дмитриевна мой друг. Мы с ней с детства

знакомы. И фотография у ней - это моя. На Балтике

фотографировались - давным-давно.

- Насчет фотографии я сразу догадалась. По глазам. Все

изменилось, а глаза вот как две капли... - продолжала она

говорить, подходя к своему дому. - Когда уезжала Арина

Дмитриевна, часть вещей, какие тяжелые, у нас оставила. И

тетрадь эту. Забыла, наверно. Все по ночам записывала про

свою жизнь. А теперь письмо прислала, пишет, чтоб тетрадь

эту выслали ей в Ленинград и чтоб обязательно в ценной

посылке: "Ничего другого не надо, а тетрадь вышлите". Я,

грешная, прочитала. Захар, это муж мой, говорит: "Не смей,

нехорошо это", а я так думаю - что ж тут плохого? Я, может, и

не стала бы читать, только случайно увидела на одной

страничке свою фамилию. Каждому интересно, что про тебя

другие пишут. Очень интересно: все равно что в книжке. Там и

про Михаила Петровича, и про Дубавина, и про лейтенанта. И

про вас тоже.

Мы остановились у зеленого сборного домика. Женщина

- теперь я знал, что ее зовут Лидой, - сказала: "Вот я и дома".

И уже готова была пожелать мне счастливого пути. Но я

попросил разрешения зайти в дом". В сенях нам встретилась

светловолосая чумазая девчушка с подстерегающими,

темными, как бусинки, глазками, торопливо и несмело сказала:

"Здрасьте", вернее, обронила слово и тут же полезла в ведро

за грибами.

- Это наша Машенька, - представила мать девчушку.

Хозяйка проводила меня в квадратную с одним окном

комнату. Пояснила:

- Здесь вот и жила Арина Дмитриевна. Мы ничего не

переставляем, все думаем, что вернется.

Обставлена комната была скромно: никелированная

кровать - мечта и роскошь прошлых времен, на стене у кровати

вместо коврика шкура росомахи. Столик маленький,

конторский. Угол стены у самой двери отведен под гардероб,

который заменяла драпировка на металлических кольцах,

нанизанных на металлическую дугу, прикрепленную двумя

концами к стене. Две книги на окне и журнал "Нева". Здесь

жила Ирина. Казалось, приди я минутой раньше - и мог бы

застать ее здесь.

- Вы отослали тетрадь Ирине Дмитриевне? - спросил я

хозяйку.

- Нет, не отослала. Так получилось... - начала было она.

- Вы мне покажите, пожалуйста, будьте так добры,

тетрадь ее, - заговорил я как можно любезнее, почти

умоляюще. - Я здесь при вас же посмотрю ее.

- Нет у меня тетради, - вполне искренне ответила

женщина.

- Как нет?.. Где ж она?

- У Игната Ульяновича. Попросил почитать и не

возвращает. Я говорю, послать надо. А он говорит, сам

вышлет. Разве можно так: брал на минутку и не отдает.

Я поблагодарил хозяйку и поспешил на розыски Сигеева.

Игнат Ульянович не скоро вернулся домой: он был на

причале, где разгружали свежий улов. Лишь часа через три я

сидел у него на квартире в трехкомнатном доме, где он жил со

своим заместителем. Обстановка холостяцкого общежития

чувствовалась во всем. Видно, и хозяева не часто здесь

обитали. На столе в комнате Сигеева я увидел портрет Ирины,

переснятый и увеличенный с фотографии, подаренной в свое

время мне. Сигеев попросил ее тогда у меня на время, да так и

не вернул.

- А ведь ты мой должник, - сказал я, кивая на

фотографию.

- Виноват. Прошу извинить, - искренне смутился Сигеев

и даже покраснел. - Я давно приготовил для вас, только никак

не случалось передать. Хотел даже по почте послать, да

боялся - затеряется еще.

Из ящика письменного стола он достал старенькую,

давнюю фотографию улыбающейся Ирины с надписью на

обороте: "Милый Андрюша, будь счастлив!" - и сказал, подавая

ее мне:

- Вот видите - в цельности и сохранности возвращаю. А

за опоздание извините.

- За просрочку полагаются проценты, - сказал я шутя. -

Но я, так и быть, великодушно прощу, если ты окажешь мне

маленькую услугу.

Он насторожился, почти прошептал:

- Пожалуйста, я готов.

- Мне нужна тетрадь Ирины.

Я сказал это очень спокойно, и в то же время получилось

как-то строго официально. Лицо его побледнело, в глазах

пробежали искорки растерянности. Он спросил очень тихо:

- Она вам писала?

- Она ее ждет, - так же твердо и коротко ответил я.

- Я обязательно вышлю, завтра же...

- Зачем, теперь это сделаю я сам. Я обязан это сделать.

- Понимаю, - послушно согласился Сигеев. - Конечно,

пошлите лучше вы.

Он был убежден, что я выполняю просьбу Ирины.

Поэтому быстро открыл ключом свой чемодан и достал оттуда

толстую, столистовую, в синем коленкоровом переплете

тетрадь. Подавая ее мне, Сигеев спросил:

- Что пишет?.. Не вернется?..

Я смотрел в его грустные, необычно блестевшие

влажные глаза и отвечал, стараясь держаться уже принятой

мной неопределенности:

- Трудно сказать.

- А Дмитрий Федорович? Ему не лучше?

- Сердце, друг мой, это дело серьезное.

У меня никогда не болело сердце, и я не имею понятия,

что это за болезнь. Очевидно, и Сигеев не жалуется на сердце:

видно было по его глазам, что моя неопределенная фраза

произвела на него должное впечатление. Мы оба помолчали.

Затем он предложил водки - погреться, но тут же уточнил, что

предпочитает сухие вина.

- Лучше чаю, - ответил я. - И знаете - нашего, флотского.

Он поставил чай и все-таки принес бутылку шампанского.

Я поднял удивленные глаза. А он пояснил:

- За здоровье Дмитрия Федоровича и Арины...

Дмитриевны.

Как тут не выпить. Пили из граненых стаканов,

закусывали копченым палтусом. Хотя ни пить, ни есть не

хотелось. Сигеев сидел в задумчивом отрешении, какой-то

тихий и насквозь ясный. И, глядя то на фотографию, то на

тетрадь Ирины, говорил одно и то же:

- Хорошая она. Чудесный человек.

Других слов у него не было. Я спросил его прямо и