- Стихи хорошие, - польстила я. - А усыпить, пожалуй,

пора. - Ну хорошо, пошли спать.

- Каждый в свою комнату, - напомнила я.

- Естественно, как договорились.

Я разделась, выключила свет и легла в постель, чувствуя

нервное напряжение. Я догадывалась, что его пожеланием

"спокойной ночи", брошенным им как-то невнятно на мое

пожелание, дело не кончится. И действительно, не прошло и

пяти минут, как он вошел в мою комнату о одних трусах.

"Начинается", - подумала я. Он подошел к кровати и

наклонился к моему лицу, прошептал:

- Я пришел сказать тебе спокойной ночи.

- Ты уже сказал, - резко ответила я.

- А за стихи, которые тебе понравились, положен

поцелуй. - И он в ту же секунду поцеловал меня и попытался

обнять. Я резко оттолкнула его и сказала осуждая:

- Виталий, ты ж обещал. Я очень устала и не настроена

на любовные утехи. Ты же поэт, должна быть тонкая натура.

Ты должен знать психологию женщины. Такое бывает: нет

желания, нет настроения. С этим надо считаться и мириться.

Он сел на край постели, взял мою руку и преподнес к

своим губам, сказал:

- Желание появится. Стоит только обнять и поцеловать.

Женщина всегда может, хотя и не всегда хочет. А мужчина

наоборот: всегда хочет, но не всегда может. Тебе наверно это

575

известно по Лукичу. - Последние слова его меня возмутили и я

грубо бросила:

- Лукича прошу не трогать. Тебе до него никогда не

подняться. Запомни это, заруби себе на носу. Он не просто

великий артист. Он необыкновенный человек.

- Ну извини. Не будем о Лукиче, я согласен с тобой. Но

ты же не давала ему подписку. Ты мне нравишься. Очень

нравишься.

- Ну что из того? Возможно, я многим нравлюсь. Так что

же мне и под каждого ложиться?

- Но я не каждый. Я известный в России поэт. Мои книги

изданы миллионным тиражом. Меня знают миллионы. Иные

считают за честь иметь интимные отношения с известным

поэтом. Ты знаешь, сколько было у Пушкина любовных

отношений с женщинами? Больше сотни.

- А ты превзошел и Пушкина?

- Не важно. Недостатка не было. Стоило только

поманить.

- И они летели, как мухи на мед, на ходу раздевались и

спешили лечь под тебя.

- Да, и ложились, и были довольны, благодарны.

- Какой же ты хвастун. О психологии женщины ты

судишь по стихам своего собрата Андрея Вознесенского:

"сущность женщины горизонтальна". Так?

- Вознесенский никакой не поэт. Это графоман и пошляк,

- с яростью произнес Виталий. Он был взбешен. Я понимала

его и, может, даже сочувствовала. Но не могла пересилить

себя, хотя он мог бы сойти и за "производителя". Я сказала уже

миролюбиво:

- Ты не обижайся и не огорчайся. И не скучай-ка, это

говорит тебе Чайка.

- Не удачная рифма. Тебе больше подходит Лариса -

крыса, - в сердцах выдавил он и уже вставая с кровати, сказал

примирительно: - Надеюсь, до Лукича наш эпизод не дойдет.

Обещай. - Я пообещала. - А теперь спи спокойно. Я тебя не

потревожу. - И все же уходя, наверно на что-то надеясь, он

поцеловал меня в губы.

Я долго не могла уснуть. Я думала над психологией

мужчин: если ты легла под него - значит ты белокрылая Чайка,

отказала ему - ты уже Крыса. А как же любовь. "Ты мне

нравишься", - вспомнила его слова. Ну и что, и ты и Ююкин

мне нравитесь, но то разные понятия: нравиться и любить. Я

люблю Лукича, люблю первой в своей жизни и, наверно,

576

последней любовью. И он любит, он боготворит меня. Я

мечтаю о ребенке и он поддерживает мою мечту, он "за", и

если б у меня состоялась тогда в мастерской с Игорем или

сегодня с Виталием, он бы не возражал. Думаю, он бы

одобрил мой выбор. Это был шанс. Но я им не

воспользовалась. Впрочем, еще не поздно: в соседней комнате

лежит и возможно тоже не спит в расстроенных неудачей

чувствах "производитель", который даже в какой-то мере и

симпатичен мне, как мужчина. Он готов. Но не готова я. Не

могу перешагнуть ту невиданную грань, которую создает

высокое и святое понятие - любовь и женское чувство

достоинства и гордости.

В Москву я приехала в полдень и прямо с вокзала по

автомату позвонила Лукичу.

- Я с нетерпением жду тебя, - как всегда мило ответил

он. Войдя в квартиру, я сразу же доложила ему о своих

приключениях. Не умолчала и о притязаниях Виталия. Лукич

выслушал с добродушной снисходительной улыбкой, лишь

беззлобно проворчал:

- Куда денешься - в каждом мужике прячется кобелина и

ждет своего часа, удачного момента. А для Виталия момент

был более, чем подходящий.

- Ты прав, - подтвердила я. - Но как бы ты отнесся, если

б я не устояла? - напрямую спросила я. Для меня был очень

важен его ответ. Он заговорил не торопясь:

- Я тебе уже раньше говорил: если дело шло о ребенке,

то я поддерживаю любой твой шаг. Решающее слово всегда за

тобой. - Он сделал паузу, лицо его приняло озабоченное

выражение, глаза нахмурились, и он заговорил мрачным

тоном: - Сегодня утром звонил твой отец. Из Твери звонил. Он

просил тебя срочно приехать домой.

- Что-нибудь случилось? - с тревогой спросила я.

- На такой же мой вопрос, он ответил кратко и сухо: об

этом поговорим при встрече в Москве. И положил трубку.

Боже мой... Сердце мое затрепетало: произошло,

очевидно, то, чего я больше всего опасалась. Я вся обмякла,

как нагретая свеча и прижалась к Лукичу, ища в нем

спасительной защиты. Он ласково поцеловал меня в лоб и

нежно обнял.

- Ну что ты, родная. Не надо волноваться и

расстраиваться. Мы еще не знаем, в чем дело.

577

- Я знаю, я догадываюсь. То, что он собирается

поговорить с тобой в Москве, для меня все объясняет. Ему

стали известны наши с тобой отношения.

- Ну и что, даже если так - объяснимся. Мы что?

Совершили преступление? - спокойно сказал Лукич.

- Для моих родителей - да, преступление. Я должна

сейчас же ехать.

- Погоди, успокойся, позавтракай, давай все обсудим и

потом поедешь.

Что обсуждать? Скандала не избежать, большого

скандала.

Я оказалась права в своих догадках. Как только приехала

в Тверь и вошла в дом, отец молча положил передо мной

газету, ту самую, бульварную, которую издает Трапер. На

странице две фотографии. На одной стоим на пляже мы с

Лукичом, и он втирает мне в спину крем против загара. На

другой, опубликованной рядом, мы с Лукичом лежим на пляже,

он, конечно, в плавках, я в купальнике. Лица наши

отпечатались четко. Тут никаких вопросов. Внизу под

фотографиями подпись: "Жаркое лето на курорте Алушта".

Пока я смотрела газету, мама и отец стояли рядом и

понуро молчали. Потом все так же без слов отец протянул мне

исписанный лист бумаги. Я сразу узнала: это было письмо

Лукича ко мне. Каким образом оно попало к ним в руки? Ведь я

так старательно, надежно хранила письма Лукича, - а их было

не мало. И хотя он предупреждал сжигать их сразу же по

прочтении, что бы "не влипнуть", но я берегла их как память,

как дорогие для меня сувениры. Наконец отец угрюмо сказал:

- Так что, дочь, оправдываться нет смысла. Документы

достоверные и убедительные. Мы с мамой за эти часы много

пережили. Ты нанесла нам страшный удар и мы хотим от тебя

услышать объяснение: как ты могла? Как он мог, он,

выдающий себя за порядочного человека? - теперь уже нервно

воскликнул отец. - Ну, с ним у нас будет особый разговор.

Сейчас мы хотим выслушать тебя. Искренне, правдиво. Мы