В комнате сумрачно, окно занавешено простыней с чернильным штампом, голый

фанерный стол, со стола свисает газета, на газете кусок колбасы загогулиной, луковица

белеет очищенная, полбулки хлеба кирпичиком, бутылка водки начатая и рядом

гранёный стакан. Сбылась мечта! Никто его теперь не схватит за руку, не заорёт, не

отведет в кандей – пей, хоть залейся. Над столом на витом шнуре засиженная мухами

одинокая лампочка с черным патроном. Стены голые, нигде ничего, только два светлых

следа, широкий от шкафа, поуже от этажерки. Железная койка с крашеной синей

спинкой, и на ней храпит Филипп Филимонович, лежит навзничь с открытым ртом. Он

ради меня приготовил свою мечту, ждал, чтобы вместе сесть, по-человечески выпить.

Не утерпел. Храпит, а над ним висит тот самый Лермонтов из «Огонька», в бурке,

который висел над моей койкой, когда мы жили вместе. Я думал, Филипп юморил тогда

про такую мечту, а оказалось – всерьёз. Спит больной, бледный, с раскрытым ртом. В

лагере он жил лучше. Не может он приспособиться к вольной жизни. Тринадцать лет

сидел. На всём готовом – звучит кощунственно, но это правда: накормят, напоят, без

работы не оставят, спать уложат, поднимут, в бане помоют, переоденут, на вшивость

проверят, прививки сделают от всех болезней. Не надо тебе ни о чем заботиться,

хлопотать, суетиться, всё, что надо, дадут, а что лишнее, заберут, – вот так, наверное,

будут жить при коммунизме. Отмирает в лагере никому не нужная инициатива, и

потом, на воле, человек не может никаким боком приткнуться к сутолоке, когда всё

надо доставать, покупать, приносить, варить, жарить, парить.

А вдруг и у меня так будет?

Вернулись с Сашенькой в больницу, я угнетенно молчал, а Бондарь улыбался

непонятной своей улыбочкой. «Неужели так трудно помочь Пульникову?» – сказал я

мрачно. Трудно. Прикрепили к нему санитарку, чтобы она убирала, в магазин сходила,

что-то постирала, а он стал к ней приставать. Скандал. Редко трезвый бывает, может на

операцию не прийти, вот как сейчас. Главврач уже на пределе терпения…

Конвоиру сказали, занят я буду часа два, не меньше, и он сел лясы точить с

дежурной медсестрой. Мы управились раньше. Бондарь взялся заполнять

операционный журнал, а мы с Сашенькой вышли на веранду, там никого не было, и

уже сумерки. Где-то лаяла собака, как в деревне. Пробежала девочка в светлом

платьице. Женский голос позвал: «Андре-ей! Андрю-уша!» Тянуло острой свежестью

вечерней тайги, тонко веяло цветами какими-то, кустами сибирскими, багульником,

может быть, не знаю. Ужасная была тоска, сесть бы и плакать прямо вот здесь. От

несчастья Филиппа. И от счастья, что мы стоим вдвоем с Сашенькой. Молодой месяц

висел над самой сопкой. Покой был над Ольгиным логом, и не верилось, что есть

преступления, лагеря, разлука, – есть только любовь. Темнела драконом хребтина

сопки, а рядом стояла Саша, и всё было мирно, тихо и хорошо, не требовались никакие

слова. Глаза ее смотрят мимо меня, и улыбка зажата в губах, как иголка, сейчас она

возьмет ее тонкими пальцами и пришьет меня к себе. Точеный ее подбородок то

вправо, то влево, так и звал прикоснуться и ласковым усилием легонько повернуть к

себе. Она уставилась на мою пуговицу, боясь глянуть выше, чтобы не разрушить

хрупкую стенку между нами, она еще есть пока и нужна, иначе не знаю, что будет, –

схвачу ее, и полетим мы к молодому месяцу. Прибежит автоматчик, и будет лупить с

колена очередями по звездам.

«Я каждый день жду вечера, не могу дождаться, когда начнется прием в

амбулатории». И вдруг она сказала: «Я тоже». – И подняла взгляд чуть повыше, но я

никак не мог заглянуть ей в глаза, я даже присел, но она быстро глянула в сторону –

хватит тебе улыбки моей. Она меня понимает и дразнит, видит, у нее получается, ой,

как лихо у неё получается. «Я тоже», – сказала она. Знать бы мне, что это значит.

Может, я бы от свободы навсегда отказался, если бы разгадал.

«Чего ты дрожишь?» – спросила она. «У меня много слов для тебя… Они во мне

трепещут». – «А ты не держи их, пусть летят, как птички. Нет, ты дрожишь! – она

легонько рассмеялась. – Как цуцик!» Ей весело, для нее игра, забава. Только бы не

вздумала она перейти на другую работу. Пусть Гулаг им платит двойную, тройную

надбавку, я согласен, из моего кармана. Неужели она не видит, что любить ее так, как я,

никто никогда не будет? Прикоснуться бы мне губами к ее смуглой тонкой щеке, и,

если останусь жив, накинусь коршуном, хватит ей насмешливо улыбаться.

Какой вечер прекрасный, тянет из тайги хвоей, травами, свиданием в темноте и

стихами. Легкая мгла двинулась в сторону месяца, протяжная тучка поплыла по небу,

но пока светло, ясно, халат на Сашеньке светит золотым отливом и платье видно,

палевый крепдешин. Сейчас всё для меня особенное, глубокого вечернего цвета. А на

небе тени текучие, словно ангелы несут месяц сквозь облака, как лампаду для

заблудших и падших. Сияет матово халат ее херувимский, а за спиной у Сашеньки два

пологих, длинных, до самой земли крыла. Нам бы чудо одно на двоих, пусть она

взмахнет крылами, и умчимся вместе ввысь по косой, как две стрелы рядом, вон к той

зеленой звезде. Выбежит из больницы конвойный и будет целится в наш полет, я его

никак не могу забыть, в этом видении символ моего состояния. А мы исчезнем, улетим

с ней далеко-далёко. Вон там, за горой, Китай рядом, чуть правее Индия, всё у нас под

рукой, а через океан Австралия, где дикая собака Динго, или повесть о первой любви.

«У тебя… крылья за спиной», – сказал я и положил руки на плечи. Себе. «Я тебе

что – вертолёт?» – она рассмеялась. «Не-ет, ты ангел». Мерцает месяц в ее глазах,

тучки идут быстро, несут осень, первые ее предвестники. «Я б тебя поцеловала, да

боюсь, увидит месяц», – сказала она, и сняла остатки моих креплений, я схватил ее и

впился в губы. Она стала вырываться, но легко, не сердито и с затаённым смешком,

угловато отталкивая меня, месяц прыгал в ее зрачках и, только борясь со мной, она

глянула мне в глаза, и мгновенно посуровела, что-то поняла и испугалась, не знаю чего,

может быть, перемен крутых. Бондаря она увела от жены с ребенком, почему бы меня

не увести от Гулага? Все-таки я заставил ее глянуть, в другой раз прямо скажу:

посмотри на меня, а то поцелую. Ее ждет муж, меня ждет конвой. Сейчас один из них

появится или оба выйдут, одинаково зоркие, неумолимые, и пойдем мы с ней в разные

дома, в разные постели.

«Ой, мне так на море хочется! – воскликнула она. – Ты в Ялте был?»

А мне сразу рассказ Чехова о любви, дождливая Ялта, серая набережная, идет

молодая дама, а за ней белый шпиц. Потом мужчина. Она была замужем, и он женат,

они полюбили друг друга, но не могли сойтись, как две перелетные птицы, их поймали

и заставили жить в отдельных клетках. Грустно мне стало от дамы с собачкой, от Ялты,

где я, конечно же, побывал вместе с Чеховым. На луне побывал с Жюль Верном, на

Северном полюсе с Амундсеном и в Полинезии с Миклухо-Маклаем. Я везде побывал

– с книгой, а в натуре самый дальний маршрут мой – этап в Сибирь. Но Сашенька не

думала о книгах, она хотела уехать и меня с собой не звала.

«Нам обещали путёвку в Ялту на тот год». – «Я тебе стихи прочту: «Спишь,

змеёю склубясь прихотливой, спишь в дурмане и видишь во сне даль морскую, и берег

счастливый и мечту, недоступную мне». Похоже?» – «Похоже, – согласилась она. – Ты

написал?»

Уедут они в Ялту, а мы останемся. Остро, больно кольнула картинка – Пульников

храпит пьяный в заброшенной комнатёнке. Зато на воле. Придет время, и я выйду. Есть

ли у меня мечта? Увезти ее в Ялту и прислать оттуда Бондарю телеграмму: не серчай.