каждого!» Идем, топаем, смотрим на живой, так сказать, пример, хотя и мертвый,

жутковатое зрелище – три каких-то продолговатых месива из серой массы. Видел я

трупы в анатомичке, в прозекторской, у них были руки, ноги, голова, черты лица, но

здесь… Бригады шли мимо, бормотали матерки, зло острили. Вряд ли кто испугался,

взял себе на зарубку. Когда думаешь о себе, такие примеры не действуют. Не может

человек жить в неволе, не должен. Все настоящие герои бежали, взять хотя бы Жана

Вальжана из романа «Отверженные». А граф Монте-Кристо? А сам Иосиф

Виссарионович шесть раз бежал – и ничего, вождем стал, отцом и учителем. А мой дед

Лейба? Нет, только бежать, вся история учит этому и география. Мы не рабы, рабы не

мы. Хватит терпеть произвол, то тебе позволяют зачеты иметь, то их тебе спишут ни за

что, – нет, братцы-кролики, мне пора кончать. Соберу компанию и начну подготовку.

Первый, конечно, Волга, срок у него маленький, но он пойдет из принципа, как и

положено вору в законе. Он будет рыть на ощупь, вслепую, как крот. Правда, есть

опасность, рыть он совсем не будет, пошлет шестерок, а можно ли такое дело доверять,

кому попало? Надо подумать. Вторым будет Володя Питерский – новая фигура в моем

романе. 1 мая КВЧ закатила грандиозный концерт, особенно отличался один мастер на

все руки, совсем незнакомый, отлично играл на аккордеоне, пел и плясал, клоунаду

разыгрывал, сразу видно – талант и профессионал, по меньшей мере из Москвы артист

или из Ленинграда. Он действительно оказался с Лиговки, Шурупов привел его к нам в

санчасть, и мы быстро сошлись. Я удивлялся, почему другие не видят, не ценят

исключительный его артистизм, я слов не находил от восхищения. А мне в ответ: в

КВЧ других не берут. Володя ко мне привязался, думаю, потому, что я его оценил. Он

вор с детства, но сходка разрешила ему пойти в КВЧ. Срок у него пятый или шестой,

сам он со счета сбился. Отец его, совслужащий с портфелем, отдал его в

Ленинградский ДХВД – Дом художественного воспитания детей, и дитя кое-чему там

научилось, а доучивалось уже в колонии для малолеток и дальше по лагерям. Он и

стихи писал: «Заметет метелями путь, где мы плелись, где в снегу под елями у костров

толклись». Отлично рисовал, маслом писал, одареннейшая натура и добрейший малый,

но несобранный, расхристанный, как многие очень талантливые люди. Умница, с

хорошим вкусом, знающий, что прилично, что неприлично, понимающий, что и как

надо делать, но в то же время делающий все по-своему. Если он человека не уважает,

презирает, он может ему нахамить, нагрубить, оскорбить, дать по роже – всё, что

угодно. Но, если он к тебе с почтением, то ведет себя как аристократ, – удивительное

свойство многих блатных, между прочим. С хамом он вдвойне хам, а с порядочным он

вдвойне порядочнее. Когда я сказал Володе о замысле, он сразу же меня озадачил: с

Волгой лучше не связываться, за ним слежка будь здоров, могут нас накрыть в самый

неподходящий момент. Хорошо, что я Волге не успел сказать. Будем копать вдвоем,

начнем из-под корпуса КВЧ, здесь самое близкое место к запретке, за ней сразу

начинается склон сопки и тайга. Главное – каждый день. По метру. Два здоровых

мужика, не выроем, что ли, по метру в день? Да это смешно! Мое терпение на исходе,

двух лет не прошло, а впереди еще шесть – не-ет, к чертям собачьим, пропадать, так с

музыкой. Пусть лучше выставят нас на подиуме возле запретки без головы, без ушей,

но мы с Питерским рванём. Кстати срок у него пятнадцать лет. Подкоп по фене –

метро. Чем меньше проходчиков, тем лучше.

Сидим с Володей посреди лагеря, обсуждаем, мечтаем, сверху нас видит Бог,

только он один знает наш план побега и дальнейшей жизни. Мы будем дружить, песни

писать, свои стихи и свою музыку, будем ездить по всей стране под псевдонимами, как

и полагается людям искусства. Мы дети земли и неба. Бог не выдаст, свинья не съест.

Как только стает снег, зазеленеет травка, начнем рыть метро. Мы и сейчас готовы

колупать, но можно схватить пневмонию и сыграть в ящик. У меня есть больные с

открытой формой, палочки Коха я постоянно ношу с собой, как черкес свои газыри.

Они только и ждут простуды. И тогда прощай, молодость, здравствуй, туберкулез.

Весна, апрель, теплее день ото дня, греется земля, прогревается, и мы с Володей

наметили уже круглую дату, 20-го. Но случилось непредвиденное. У Вериго на приеме

в амбулатории появилась новенькая, медицинская сестра Саша.

15

Меня позвал санитар на помощь Олегу Васильевичу, и я сразу ее увидел. Как роза

на свалке, как жемчужина в навозной куче, как ангел среди чертей. Вериго меня к ней –

помоги. Перевязки, градусники, таблетки, мази, пластаюсь, всё на ходу перехватываю,

чтобы ей поменьше работы. А она как Мария Магдалина перед Христом присела, бедра

свои обозначила под халатом, перевязывает фурункул на грязной ноге хмыря и даже

носик не морщит. Пошла мыть руки мимо меня и обратно мимо, так и мелькала передо

мной, опахивая меня дуновением своего халата, под которым тело. А зеков битком и

все на нее пялятся – стройная, тонкая, брови соболиные, щеки алые. Сегодня в

амбулатории сеанс одновременной любви. Я даже затылком ее вижу, так и ловлю

момент, подать ей стерильный бинт или склянку с риванолем из шкафчика, или

шпатель, чтобы она достала мазь из банки, лейкопластырь или флакончик с клеолом

заклеить рану. Успеваю! Собственно говоря, создать новенькой условия – мой

священный долг, я готов встать впереди нее надолбой противотанковой, оградить ее от

взглядов зековских, шибко уж откровенных. Она хорошенькая, но этого мало, она с

частицей чёрта, сразу видно, она напомнила мне Беллу взглядом хмуровато-диковатым

и острым горделивым подбородком. Темные брови, ресницы, а глаза серые, дымчатые.

Что еще – самообладание, будто в жизни только и знала, что зека обслуживала. Я перед

ней стелюсь мелким бесом, а она всем своим видом требует не считать ее за слабый

пол. Я был не в себе, я говорил с клиентурой таким звенящим голосом и такие трели

пускал соловьиные, что Олег Васильевич косо на меня глянул – уж не поддатым ли я

пришел на помощь? Но почему ее назначили в амбулаторию, а не в стационар? Везет

Вериге, все женщины мира у его ног. Прием закончился поздно, вот-вот по рельсу

отбой пробьют, Олег Васильевич говорит: Саша, мы с Женей вас проводим до вахты.

Надели мы свои телогрейки, нахлобучили шапки, у меня японская, я тут же оповестил,

с каменного карьера осталась, а как же, меня сейчас никакая узда не удержит, и пошли

ее провожать. Никто на нас не напал в тот вечер, а жаль, уж тогда бы она ко мне

прижалась. Засыпая в ту ночь, я сам не заметил, как проскочил кошмарную бездну

между явью и сном. Вот что мне надо было – увидеть женщину. И утром я проснулся

счастливый – вечером она придет на прием. Теперь мне надо подольше не попадаться

на глаза Папе-Римскому, пусть у меня хоть чуть-чуть отрастут волосы. Может быть,

усы отпустить? Нет, надо попытаться взять ее интеллектом, а не только внешними

данными. Почему она так легко избавила меня от несчастья, как это назвать? Я даже

побег отложил. Появилась какая-то совсем посторонняя женщина, неизвестно еще, как

она ко мне относится, скорее всего, как и ко всем другим серым зека, но меня это не

заботит, появилась – и всё! Хотя бы видеть ее – и хватит. А сбегу, не увижу. Вместо

того, чтобы рыть метро с другом, я иду на амбулаторный прием. Там и без меня

обойдутся,– нет, я иду, я помогаю, лишь бы на нее глянуть, лишь бы рядом, просто так.

Женщинам это трудно понять, они любят цель, брак, хомут, им подавай последствия