бросил нам соломинку для спасения – кто из вольняшек участвовал в операции?

Отвечаем – Глухова. А какого хрена вы молчите, она главное ответственное лицо –

раз, она трепанула обо всём мужу – два, а майор Глухов поднял хай на всё

управление, он хочет сбросить Капустина и поставить на его место свою жену. Надо

её притянуть, приковать цепями к этому делу. Волга меня поражает, все его догадки

абсолютно в масть, тоже талант, очень похожую картину нарисовал. Глухова

действительно доложила Капустину так ловко, будто в операции совсем не

участвовала. А у Пульникова одна песня: не хочу сидеть третий срок. Будем

говорить, что ведущим хирургом была Глухова. Не будем писать никаких

объяснительных. Есть история болезни, там всё указано, есть операционный

журнал.

Хватились, нет операционного журнала, Глухова забрала. Вчера мы были

замотаны, но Пульников будто чуял, сел и успел всё записать, показания,

консилиум, предложения Бондаря и самой Глуховой, ход операции, кровопотерю, не

забыл указать, что шок развился стремительно, и ещё, что нет у нас ни крови, ни

заменителей.

«Ты согласен, Женечка? Будем говорить, что главной фигурой на операции

была Глухова, ты согласен?» – Я-то согласен, да что толку. Все знают, хирург один –

Пульников, остальные только помощники. Кто поверит в нашу туфту? Враньём

только озлобим всех. – «Ничего не надо выдумывать – сказал я. – Мы и так не

виноваты». Нет, хирург сразу руками машет, не хочет слушать. – «Ты же без пяти

минут врач, Женя, ты порядочный человек, разве порядочные так делают?»

Пульников пошёл жаловаться. На меня. Блатным. Больше некому меня

урезонить. И опять Волга учит меня уму-разуму: «Ты должен сказать два слова –

оперировала Глахова. Ты же умный мужик, волокёшь, что к чему, неужели не ясно?

Ты вовек не отмоешься, если своего хирурга посадишь на третий срок». Вот так,

хоть тресни, опять я виноват. Не стечение обстоятельств, не хмырь с ножом, не

растяпа-хирург, не Глухова и не её муж майор, – все они в стороне, один я в бороне.

Мотаю хирургу третий срок. Не надо ломать голову там, где всё просто. Для выхода

из тупика требуется сущий пустяк – забыть о правде, помнить о выживании. Из века

в век, из поколения в поколение ломают, бьют и убивают тех, кто стоит за правду.

Человека уберут, а правда остаётся даже там, где поголовно лгут. Люди сами по

себе, а она сама по себе. Вот я бы талдычил сейчас: «Глухова оперировала. Глухова

оперировала», – и стал бы героем на все сто.

В сумерках вышел я из больницы побродить в одиночестве. Бараки стояли в

одну линию, проходи вдоль, проходи поперёк, нигде ничего по кругу, как в моей

любимой Алма-Ате. Там всегда ясное небо и горы в снегу, даже летом хоть чуточку

не вершинах белизна остаётся. Чистые улицы, театр оперы на фоне гор, красиво.

Как раз в те дни, когда мы сошлись с Беллой, возле оперного ставили памятник

Сталину, вырыли глубокую траншею и допоздна там сварка сверкала, непонятно,

что сваривали, будто боялись, что ветром сдует. Очень капитально ставили

бронзовое многопудье.

В институт я ездил на трамвае, висел на подножке и смотрел, как под ногами

чешуёй мелькает булыжник шоссе. Я закалял себя после болезни. Нельзя мне было

так ездить, опасно, диагноз у меня был тяжёлый, нельзя было стоять даже возле

камней, и вот я нарочно рисковал. Или разобьюсь, или закалюсь. И продолжаю

сейчас путь свой. Иван, он же Евгений после приговора. Два имени моих сошлись в

трибунале, две сущности совместились, и появилось нечто третье. Древние думали,

имя диктует человеку поведение, и называли детей со смыслом. Пётр для русского

уха просто Пётр, а для греческого – Камень, Твёрдость, отсюда и характер, с

младенчества. А нам христианство навязало бессмысленные, не переведённые

имена. Евгений, например, Благородный, а Иван – Дар Божий. Скажи теперь, что

Иван – древнееврейское имя, кто поверит?..

Завтра в присутствии оперчасти и всех медицинских работников предстоит

давать показания. Мы должны установить причину гибели молодого человека,

почти полноправного, без каких-то там дней, гражданина и назвать виновных, а там

уже суд определит статью и срок.

Я не смогу врать. Любому ясно – оперировал Пульников. Остальные помогали.

И сколько не старайся чёрное называть белым, ничего не изменится. Единственное,

чего мы добьёмся – подтвердим свой статус подонков.

Иду один, иду-бреду, светят мне огни запретки, в тени бараков шныряют зека,

торопятся, много дел до отбоя. Я один, привычно. Не с кем держать совет. Я не хочу,

чтобы давали срок Пульникову, и мне добавили, и Глуховой что-то там влепили, не

хочу. Но и вступаться за них не буду. Операционный журнал исчез, разве не

подлость? Глухова по должности должна быть честнее нас, однако врёт, что

ассистировал я, а она, дескать, стояла на инструментах. Показала нам пример и

призыв – делай как я. Правда, в конце концов, добро или зло? Конечно же, добро,

если не думать. А подумав, увидишь – всё зависит от обстоятельств. В данном

случае – зло. Значит, правда не абсолют, она нечто относительное, а мир твердит о

ней как о ценности безусловной. Только шизики до конца правдивы, только маньяки

зловредно бескомпромиссны. Я же согласен на условия, порой ужасные.

Перевязываю больного, смотрю на гнойную рану и думаю: если бы мне дали

свободу с условием вылизать вот эту рану дочиста, я бы вылизал. На всё готов ради

свободы. Так какого же чёрта сейчас ты не можешь языком шевельнуть во имя

спасения себя и Пульникова? Чего тебе стоит? И все отстанут, оперчасть не будет

заводить дело.

В камере на Узбекской запомнился мне тип по кличке Курохват (он

рассказывал, как прятался от участкового в курятнике и там шворил куриц). Любил

философствовать, и всё на грязную тему, чаще всего о том, что лагерь любого

превратит в хмыря. «И тебя тоже, студент. Месяц продержишься, два, потом

кончишь принцип давить и станешь ловчилой и шоблой, как все». – «Как ты, что-

ли?» – «Ещё хуже!» – заорал он и кинулся ко мне, надеясь, что я как мышь сигану

под нары. Больше всех он ко мне приставал, хотя я в камере ничего из себя не

строил. Запомнил я его предсказание. Увижу грязь на ботинках, тут же спешу

отряхнуть, стереть знаки. Всегда была угроза пропасть бесцельно и незаметно. Но

кто ты такой, не много ли о себе думаешь? Ты же не чистюля политический, не 58-я

невинно осуждённая, сирота казанская. Ты самый настоящий военный преступник.

Мало того, если одна твоя статья воинская, то две другие чисто уголовные, так чего

ты прикидываешься? Всё о чести, да о совести, да о правде. Попал в дерьмо – не

чирикай.

Я не прикидываюсь, я всегда хотел быть лучшим. И в школе отлично учился, и

в институте, был общественником, старостой, заправилой. Так не пора ли тебе в

новой среде стать отличным лагерником, классным хмырём на восторг всем? Не

дано. Воспитание не позволяет, я крестьянский сын, чуть что – в угол, и не просто

так, а на колени. Того нельзя, другого не смей, то стыдно, другое позорно. В школе я

был окружён стеной лозунгов и цитат. Жизнь нам даётся один раз, и надо прожить

её так, чтобы не было мучительно больно за свои поступки и слова. Я стремился

только так жить, и уверен был, что у меня получается. Но вот Суханова, старая

большевичка, увидела меня совсем другим. Расскажу как-нибудь потом, найду

момент, а пока – всё, чем она клеймила меня, подтверждается фактами. Я был глуп

и туп, не верил, что это она меня в Сибирь отправила. Думал, всё по моей воле

случилось, я сам напросился на арест и суд, такова судьба моя, – чушь. Она всё