открытой, я не жалею, десяти небитых стоит битый.

Кто виноват – Сталин, Ленин, Авраам, отец Исаака? Разве нельзя было сделать

так, чтобы Суханова меня не сажала, а, наоборот, пошла бы к своему Меньшову-

Большову и добилась бы, притом легко, полного моего оправдания? Она бы мне ещё и

пистолет подарила, поздравила бы с получением диплома. Но для этого я должен был

переродиться, наизнанку вывернуться, стать другим. Не сумел. Не захотел. Ну, и

получай.

Вечером, уже перед самым отбоем, послышался звяк в двери. Как мать среди

грохота улицы слышит слабый голосок своего ребенка, так арестант, какой бы шум ни

стоял в камере, всегда слышит звук волчка, и сразу тишина. Надзиратель назвал мою

фамилию – собирайся с вещами! Со всех сторон послышались советы мне и

пожелания, как держаться на этапе, куда и к кому обратиться в лагере, как, одним

словом, жить дальше. Каждый протягивал руку, тесно было, простившись, уступал

место другому. Во дворе из разных камер набралось порядочно, раздали нам сухой паёк

– по булке хлеба и по целой селедке, мокрой, прямо из рассола. Я ее завернул в носовой

платок, больше не во что. Вета мне его передала, новый, чистый, а дарить носовые

платки – к разлуке. По одному через узкую калитку прогнали нас в другой двор, ближе

к воротам. Здесь мощно сияли прожекторы. Спереди и сверху бил ослепительно яркий

свет, будто солнце в упор, ничего не было видно, ни забора, ни колючей проволоки, ни

ворот, и слышались нечастые, но резкие команды: «В колонну по пять!.. Не крутить

головой!»

Выстроились. Впереди тяжеляки долгосрчники, от пятнадцати лет и выше,

середнячки вроде меня в хвосте. Я стоял крайним в пятерке. Начальник тюрьмы,

мрачный, тощий, зорко осматривал наши ряды, неожиданно шагнул ко мне, – фамилия,

статья, срок? Услышав мой поминальник, молча отошел.

«Шаг вправо, шаг влево считается побег! Конвой открывает огонь без

предупреждения». Оттуда, из зарева, равномерно раздавался голос. Кто-то невидимый,

как Бог Солнца, звучно и повелительно давал команды, я представил его статным

белогвардейским офицером из кино – такой у него был голос. «Прямо перед собой –

бегом!» Первый, крайний в пятерке, утопая в песке, неуклюже бежал на крик, и

пропадал через два шага, растворялся в солнце. «Следующий! Прямо перед собой –

бегом!..» Пятерки таяли. Мой черёд. «Прямо перед собой – бегом!» Я побежал, песок

расступался, лишая опоры. Слепота кончилась шагов через семь-восемь. Миновав

световой барьер, я отчетливо увидел крытый кузов машины и по бокам две плотные

шеренги конвоя со штыками наперевес.

Повезли на вокзал, загнали в вагонзак, называемый почему-то столыпинским.

Густо, как в вольере, зарешеченные окна. Поехали. Темнота до утра. Днем Луговая,

Джамбул, Тюлькубас, знакомые станции еще по карте для полетов в ТВАШс/б. На

рассвете Чимкентская пересылка в старой крепости с высокими глинобитными стенами

и узорными решетками в восточном стиле. И опять камера, два раза выход на оправку и

один раз на прогулку. Наведывались покупатели из ближних лагерей, выбирали себе

тех, у кого срок поменьше, статья безобиднее. Меня не брали – две фамилии, три

статьи, да, наверное, и в формуляре у меня был какой-то знак. Люд в камере менялся,

обстановка тяжелела, накалялась, всё больше появлялось отпетых, убийц, бандитов,

рецидивистов. В каждой камере всё гуще роились урки, качали права, сводили

смертные счеты воры в законе и явные или скрытые до поры суки.

…В детстве в третьем классе на моих глазах мальчишка украл бутылку лимонада.

Лежали пацаны у арыка, загорали, мимо ехала телега с ящиками, а в них бутылки.

Проехала уже, когда голый пацан лет десяти, мой сверстник, подбежал сзади и

вытащил бутылку. Мне стало не по себе, тревожно и страшно до тошноты. За него, за

себя, за всех людей. В детстве, читая книги, я жил с героями и мечтал, чтобы моя жизнь

была также полна лишений и трудностей, да и сейчас жду неведомых напряжений,

готовлюсь. Мой лозунг – живи опасно. Но никогда я не считал и сейчас не считаю,

будто жизнь у меня трудная. Помню других, тех, кому трудней. Там, в Чимкенте, я

впервые подумал о том, какая у меня была благополучная, мерзко-ровная, фарисейская

жизнь!..

Наконец созрел дальний этап, рожи как на подбор, одна другой протокольнее.

Красные вагоны, статный, в черном поту, ФЭД, длинный состав с пулеметами в голове

и в хвосте. И дорога. Гудки паровозов, стук колес, будочники с желтым флажком,

поверки по две в ночь, когда нас перегоняли, считая, с одного конца вагона в другой, и

буханье деревянных молотков по стенкам вагона – прочны ли доски, нет ли где

подпила, подреза, не готовится ли побег. (Один гвоздь – в пол, а вторым на шнурке, как

циркулем крути и крути, пока не вывалится кружок.) В Семипалатинске стояли днем

вблизи людного вокзала, долго стояли, смотрели на вольную суету людей, ждали, когда

тронемся дальше, смотрели-смотрели и запели старую каторжную: «Не для меня

придет весна, не для меня Дон разольется, и сердце радостно забьется, такая жизнь не

для меня», – протяжно запели, раздольно, сначала в одной теплушке, потом в другой,

потом весь состав загремел как гимн в Кремлевском дворце. Люди на перроне стояли,

слушали с одинаково сумрачными лицами. «А для меня опять этап, угонят в дальнюю

сторонку, сойдусь с народом я чалдонским, где пуля ждет давно меня». Так совпало,

что поезд тронулся с нашей песней, а по перрону пошла худая серая старуха с

котомкой, махала темной тонкой кистью, споткнулась и свалилась с прямой рукой,

словно указывая нам путь или грозя кому-то.

На станции Инская весь эшелон – в баню, огромная Новосибирская пересылка,

помыли, постригли, прожарили в вошебойке – и дальше на восток. На стоянках опять

покупатели отбирали по формулярам, кого хотели, вызывали, осматривали, как негров.

Я мечтал, чтобы хоть кто-нибудь меня взял – нет, не взяли. А бывалые говорили, что

здесь сойти лучше. Чем меньше лагпункт, тем легче жизнь. Дальше на восток пойдут

большие лагеря, а там, где зеков тысячи, гайки закручивают до упора.

«Мы ехали долго, без цели куда-то, куда-то далёко вперед, без возврата».

Шестнадцать дней и шестнадцать ночей.

Сибирь…

Кто был, тот не забудет

Глава третья

1

О чем писать дальше, если всё ясно? Читатель мне возразит: лагерная тема для

нас главная, советская литература нынче ею спасается и утверждается как внутри

страны, там и за её пределами? Почему ты решил закончить там, где другие начинают,

что за эпатаж?

Я хотел написать роман о своей юности, не думал оправдываться, но вижу,

получилось отчасти и оправдание, поскольку время от времени мне вешали на шею

такую необходимость. Однако не это главное.

Мы жили в одной стране, на одной земле, под одним небом, но запомнили из

прошлого каждый своё, мы по-разному относились к одним и тем же событиям, а,

значит, и сохранили разные воспоминания. Сейчас стало не только можно, но и модно

писать о лагере, а мода – стремление подражать. Чем хуже ты изобразишь лагерь, тем

лучше. Чем больше ты наворотишь страданий, ужасов, маразма, тем более ты

художник, мыслитель, творец и более всего – гражданин.

Но если глянуть спокойно и широко, то сколько увидишь спеси, чванства, эгоизма

у лагерных повествователей, – только мы страдали, а вот вы все, гады вольные, сладко

нежились под солнцем свободы. Пошли спектакли для плоской публики и пока с

успехом, клюёт публика, хавает наживку с крючком.

В лагере плохо, спору нет, на воле получше, хотя да-алеко не везде. Если в лагере