на цыпочки, бледный, старый, лицо как из теста. Ему оставалось уже тридцать семь

дней. «Подними брюшину, вон ту часть! – скомандовал он. – Отверни тонкий

кишечник! Не умеешь вскрывать, а берёшься!»

Я стою, соображаю, как вывернуться, а он на меня все шары валит. У меня

руки задрожали от бешенства. «Мы удалили почку! – заорал я – Единственную!»

Пульников завизжал: «Ты думай, что говоришь! – Он студент, понимаете? У него

диплома нет!» – «Есть предложение успокоиться, – сказал Стасулевич весело. –

Сколько почек у человека, зека Щеголихин?» – «Понимаете, гражданин начальник,

здесь врождённая патология. Бывают случаи. В Берлинском музее есть телёнок с

двумя головами». – Я с трудом говорил, я психанул удивительно быстро, будто

полыхнула искра по бензину. Я был недоношенный врач, но я хорошо помнил

анатомию. Вериго, например, тоже окончил четыре курса, их так и называли тогда,

зауряд-врач, вручили диплом, нацепили шпалу в петлицу – и на фронт.

«Хирург допустил ошибку?» – голос Комсомольца суровый. Обращается он ко

мне. Сейчас я прозектор, ставлю окончательный диагноз, выношу приговор

лечащему врачу. У меня уже псих прошёл, я начал вдумчиво излагать то, что нас

могло спасти. Больной погибал от застоя крови в портальном круге. Нам его

доставили в стационар еле живого. Мы срочно взяли его на операцию по

жизненным показаниям. Он уже был не жилец, – я перескакивал с латинской

терминологии на житейские понятия.

«Всё подробно записано в истории болезни», – перебил меня Пульников.

«А если бы не удалили?» – резонный вопрос. Комсомолец спрашивал только

меня, хирурга он совсем не слушал, будто поставил на нём крест. – «Он бы всё

равно помер, – твёрдо сказал я. – Перекрут мочеточника, это уже конец. Операция –

единственный выход». – «Это называется выход? – Комсомолец кивнул на труп. – А

что мне писать?» – «Записывайте, – продиктовал ему Пульников. – Смерть

наступила в результате уремии. Прошу вас, гражданин лейтенант, пройти в

стационар, там история болезни, мы с вами внимательно всё проанализируем».

Они ушли, а я начал убирать внутренности со стола обратно в чрево и

зашивать труп. Я был оскорблён и растерян. Сцепился с хирургом, как как ханыга-

шаромыга. Но в чём я виноват? По его мнению, я вместо почки должен был

показать какую-нибудь кишку Комсомольцу, и назвать почкой. Мулярчик так бы и

сделал. Но я действовал не как шобла-вобла, а как специалист. Я должен говорить

только то, что вижу просвещённым взором, не вилять, не трусить, не угодничать.

Для чего делается вскрытие? Для уточнения диагноза, для подтверждения

правильности лечения или, наоборот, неправильности. Как мне быть? Кем быть?

Пошлым зеком, изворотливым, или всё-таки медиком? Выбирай. Я не хочу, чтобы

лагерь перековал меня в Мулярчика, – не хочу!

Через день было три плановых операции – энуклеация глаза, реампутация

культи и грыжесечение. Пульников меня не позвал, делал с вольнонаёмным

Бондарем.

4

Хожу кислый, Волга пристал, в чём дело. Да ни в чём, просто вспомнил

нечаянно место своего нахождения, чему тут радоваться? Вместо того, чтобы

утешить, Волга начал меня нести по кочкам – надо ещё посмотреть, кому легче, нам

тут в лагере или вольняшкам за проволокой. Ты думаешь, тебе бы там лучше сейчас

жилось? Здесь тебя уважают, а в Алма-Ате тебя бы нацмены за шестёрку держали.

Есть воровское правило – не киснуть. В любых условиях. Посмотри, хоть где, в

тюряге, в любом кандее всегда вора узнаешь по настроению, он весёлый. Первый

босяцкий закон – не жевать сопли, не строить из себя верёвку, поставленную на

попа, это удел фраеров и интеллигентов. Есть три заповеди в лагере: не верь, не

бойся и не проси. Повтори, что я тебе сказал.

Волга три класса кончил, а я четыре курса, и он меня учит. И ведь прав. Ладно,

не буду киснуть, обещаю. Но рассказать про вскрытие надо, пусть Волга рассудит,

хотя он и младше меня на три года, между прочим. Я говорил горячо и с обидой, но

Волга со мной не согласился: охолонь, не гони коней, Евгений Павлович, ты не

прав. Ты обязан был скрыть ошибку хирурга. Твоя честность в данном случае зола,

пыль и даже хуже. Споры в лагере решаются просто – держи мазу против Кума, не

ошибёшься. Хирург тебя погнал из помощников и правильно сделал. А сам бы ты

как действовал, если бы тебе собрат в карман нахезал? Сидишь ты без году неделя и

пытаешься учить уму-разуму старого каторжника, он уже второй червонец

разменял. Я оправдывался – меня учили врачевать, а не врать. Если бы все люди

лгали, химичили, изворачивались, то не было бы у нас правды, мужества и отваги.

Не убедите меня никаким сроком. Лагерь не самое страшное, потерять совесть и

честь страшнее. Волгу мой наскок задел, он презрительно оскалился и зло сказал:

тебе, фраеру, ещё рога не ломали, а жаль, неучёный ты, начнут ломать, вместе с

башкой повредят, учти. Заруби себе на носу: если перед тобой мусор, да ещё ксиву

пишет, ты обязан темнить, врать, хамить и любой ценой выгораживать зека. Иначе

тебе рано или поздно жизнь укоротят. Пульников тебе сделал авторитет, ты сам

говорил, по гроб жизни ему обязан, и тут же мотаешь ему срок. Волга для

убедительности руками перед собой разводил, и от того, что на глазах у него

повязка белая, он выглядел как сама Фемида, выносящая приговор. «Ты должен

заказать бутылку и пойти к Филиппу с извинением».

На том расстались, но через пару дней Волга спросил, помирился ли я с

Филиппом. Народный контроль. Нет, сказал я, это против моих убеждений. Он от

души рассмеялся: ну ты карась, притом жареный. Но почему карась, а не что-нибудь

другое? Потому что жила-была такая мудрая рыба вроде тебя, увидела, как щука

пескаря съела и кричит: это по-о-дло, это неблагоро-о-дно. Щука от удивления свою

пасть раскрыла, и сама не заметила, как карася схавала. Так вот и тебя Кум

проглотит. Волга мне популярно изложил сказку Щедрина, мне стало обидно,

потому что и впрямь похоже: «Карась рыба смирная и к идеализму склонная:

недаром его монахи любят».

«Нет, Евгений Павлович, так дело не пойдёт, ты не в институте благородных

девиц. Сам себе сук пилишь, на котором сидишь – приподняв лицо, как все слепые,

он втолковывал мне терпеливо, и я удивлялся его старанию, вместо матерков он

подбирал нужные слова: – Вот уйдёт Филипп через неделю, кто за него главным

хирургом будет? Кроме тебя некому, а ты целку из себя строишь. Я тебе кликуху

дам: Фон-Барон».

Хирургом после него будет Бондарь, мне в любом случае не позволят, а кроме

того, начальник медсанчасти даст заявку в Гулаг и пришлют хирурга по этапу, свято

место пусто не бывает. Есть ещё Глухова, начальница стационара, она и терапевт,

она и ухо-горло-нос и тоже ассистирует Пульникову. У нас здесь установка на

врачей-универсалов. Вериго ведёт амбулаторию, сифилис лечит, гонорею, и на

операциях тоже стоит, и в Сору его выводят помощь оказывать какому-нибудь

гражданину начальнику, мы тут всё умеем. Диплома нет, но так ли это важно? Если

бы Мулярчику предложили баллотироваться в действительные члены Академии

медицинских наук, он бы и бровью не повёл, тут же собрал бы все ксивы

необходимые и, что главное, прошёл бы! А я не хочу, моя цель – делать операции,

всё уметь, быть главным в мастерстве, а не по должности, не по власти.

Волга сам пошёл к хирургу – так и так, Филипп Филимонович, ваш помощник,

мы его крепко уважаем, допустил ошибку, сильно переживает, вы должны его

простить. Поговорил с ним по-человечески, и Филиппу легче стало, и мне.

Помирились.

А на другой день снова случай со смертельным исходом, ну как назло! Уж