ударов. О танках тогда речи не было то и дело слышалось: «Конница слева!.. Конница

справа!..» Бойцы перехватывали винтовку одной рукой за шейку приклада, другой за

конец ствола и поднимали над головой – сразу ясно, коннице тут делать нечего, никакая

сабля стальную винтовку не перерубит. Нравился пацанам простой и надёжный приём,

только невдомёк было, что у фашистов нет конницы, и нам невдомёк, и новобранцам.

Но сегодня был уже не первый год войны, а четвёртый. «Танки слева! – командовал

военрук. – Танки справа!.. Противник с флангов». И мы выполняли нужный манёвр.

Военрук учил нас не для экзамена – для войны, учил истово, для него не было ничего

важнее. Однажды вывел нас на пустырь за железной дорогой и показал окопчики. Их

рыли ученики нашей школы год назад. Наши предшественники. Они сейчас на фронте.

Иные уже сложили головы. Остались окопчики с осыпавшимися краями. Мы стояли и

видели этих ребят в телогрейках, в кубанках, в кепчонках, кто в чём. Они ходили по

нашей школе, дурачились, носились по коридорам, а сейчас они там, под грохотом и

воем снарядов. Они рыли вот эти окопчики, учились уберечь себя, чтобы защитить

страну…

В конце мая был получен приказ: всем ротам мужских школ прибыть к десяти

ноль-ноль на стадион «Спартак» с полной боевой выкладкой – винтовки, противогазы,

пулемёт «максим». Проверял нашу готовность военный комиссар города, усатый и

громкоголосый полковник-грузин. Мы преодолевали полосу препятствий, барьеры и

брустверы, ямы с водой, пробирались с винтовками в руках по длинному бревну-буму

(здесь надо помнить, как спрыгивать с бревна, чтобы не напороться на штык своей же

винтовки). Кололи соломенные чучела, переносили раненых, показывали строевую

подготовку – равнение, шаг, песню. А в конце – кросс на три километра по стадиону и

прилегающему к нему парку «Звёздочка». Военрук бежал с нами, подгонял,

покрикивал, как в атаке махал рукой – вперёд, вперёд! – и мы прибежали первыми.

Усатый полковник рявкнул: – «Молодцы, восьмая школа, благодарю за службу!» –

«Служим! Советскому! Союзу!» – «Вольно. Разойтись». И наш военрук упал. Мы

отнесли его в сторонку к водопроводной трубе, сняли мокрую от пота гимнастёрку,

побрызгали лицо водой. Не только лицо, вся грудь его и спина были перетянуты

шрамами, как жгутами. Перекосив изуродованное лицо, он сказал: «Пол-лёгкого нет, а

то бы я»… Мы стояли вокруг, довольные тем, что прошли смотр, и тем, что военрук

оклемался, учебный год кончается, мы расстанемся, потом уйдём в армию, и

обязательно скажем военруку, что мы его уважали.

На соревнованиях по стрельбе я выбил 48 из 50 возможных и получил приз

Осовиахима, 150 рублей. Мы с Лилей вместе сфотографировались и сходили в кино.

После 18 марта я, кажется, поверил, она меня тоже любит. Но, конечно, не так, как я её.

Иногда она таким тоном со мной ироничным говорила, что я терялся, начинал

психовать и бросался снова её завоёвывать, покорять и порабощать. Я говорил ей обо

всём, что со мной происходит, она же что-то скрывала и жила своей девичьей тайной

жизнью. Короче говоря, появилась ревность. Я видел, Лиля может сегодня же выйти

замуж, рожать детей, вести семью, дом, устраивать своё гнездо. А я старше её на целых

полгода и ничего не могу, ни профессии у меня, ни зарплаты и никакого права стать

мужем. Её независимость, её свобода от меня, вот что меня терзало. Она и внешне

стала меняться, такая стала соблазнительно-пухленько-стройненькая в свои

шестнадцать лет, груди уже и бёдра, талия, а что у меня? Только-только пушок начал

темнеть на верхней губе, я постоянно пальцами массаж делаю, гуще будут усы. Из-за

ревности я был наготове поссориться с ней. Я был мальчик, а ей уже требовался

крепкий, взрослый мужчина. Меня мучили слова: «Покоя не может быть в любви, ибо

то, что достигнуто, является началом новых, более смелых желаний». Лиля ждёт от

меня новых, более смелых желаний. Не столько разумом ждёт, что ещё терпимо,

сколько телом, что невыносимо. Я терзался, Лиля от меня уходила, у неё всё наружу,

она уже перешила свои юбки и платья. Её женская плоть лишала её девичьей

скромности, она перешла в другую породу живых существ, способных делать детей.

Для них не стихи главное, а совокупление. Вот так я думал. Если бы она не хотела

мужчину, то и не созрела бы так быстро. Без тайных, тех самых, желаний девочка не

становится женщиной, такая у меня появилась теория, и я ждал её подтверждения на

практике.

11

В 13-й школе вечер. Пригласили наш оркестр из 8-й школы, мы будем играть, они

будут танцевать со своими шефами, курсантами авиашколы. Явились мы туда со своими

мандолинами, балалайками, баяном, встретила нас директриса, спасибо, ребята,

спасибо. Но девчонки на нас ноль внимания, у каждой за спиной крылышки выросли,

как на курсантских погонах. Всё понятно, терпимо, если бы я собственными ушами не

услышал, как Лиля спросила Машу Чиркову: «А Феликс пришёл?»

Мы открыли вечер громовым маршем, потом перешли на вальс. Сидим на сцене,

пиликаем, смотрю я в зал и глазам не верю, – Лиля танцует с этим самым Феликсом. У

меня мурашки по спине вверх-вниз по затылку, чувствую, волосы дыбом, сижу как

дикобраз. Он высокий, стройный курсант, с хорошей выправкой, пухлогубый,

голубоглазый, танцует в манере соблазнителя – полусонное, томное лицо. Знает,

конечно, о своей неотразимости, привык к победам. Да и танцует классно. Как сказал

поэт, танцы это тоже школа, одна из самых старых школ, когда старательно два пола

натирают третий пол. Девчонки о нём легенды рассказывали, жил он якобы на

Дзержинской, в него влюбилась какая-то отличница и отравилась уксусной эссенцией.

Короче говоря, кумир, да ко всему – Феликс, а не какой-то Ванька, Петька, Васька.

Курсантов было человек пятнадцать, но, казалось, они заполнили всю школу. На них

ладные кителя, белые подворотнички, погоны – на голубом поле серебристые

крылышки и по краям золотой галун. Сапоги начищены, от ремней они стройные, от

погон плечистые, бравые как на подбор. Ну, а что мы в сравнении с ними? Шпана

шпаной. Доиграли мы свой вальс, танцующие распались, улыбки, шутки, а я не знал,

что делать, куда смотреть, ибо вся 13-я школа и вся 8-я в лице лучших её

представителей смотрели сейчас на меня и ждали, когда я поднимусь, брошу свой

инструмент, он трагически вякнет на высокой ноте, а я двинусь сквозь толпу как

ледокол «Челюскин» во льдах Арктики и дам по морде. Но дальше вопрос – кому?

Подруге своей неверной или хахалю из авиашколы? Надо решить. Жаль, конечно, что я

не могу вызвать его на дуэль с применением любого вида оружия, как холодного, так и

горячего. Лиля на нём так бы и повисла, вся в слезах, знает, за стрельбу у меня приз

Осовиахима. Отставил я свой баян и пошёл в коридор, так уже полно шпаны с

Шестидесятого, через окна, через уборную, чёрт их знает, как они пролезают, через

дымоход, через любую щель, как тараканы. Стоят возле лестницы и курят, и с ними

наши ребята Вахрамей и Валяй (не было в городе блатных и приблатнённых, с

которыми мои дружки с Дунгановки не водились бы). Я подошёл, попросил закурить –

это в школе-то, открыто! – но я был готов совершить дикое преступление, я не знал, что

со мной будет через минуту-другую. Пусть курение меня успокоит. Дёрнул разок-

другой –замутило, затошнило, я никогда не курил и хватанул сгоряча полные лёгкие.

Играть фокстрот не пошёл. Кое-кто встревожился. Появились вдвоём – Лиля с Машей

Чирковой. Хорошо, что без Феликса. Ты куда сбежал, там тебя все ищут? – и

физиономии совсем невинные. А я меня в руках чинарик дымится, тлеет. У Лили сразу