своих драных. С Гаврошем обнялись, я ему адрес дал, попросил написать, как выйдет.

Он тоже подпадал, но весь рецидив пока задерживали.

Еще был разговор со Светланой. У нее обыденное безрадостное лицо. Она мне

пожелала сразу: я верю, вы никогда сюда не попадете, я убеждена, Женя, вы окончите

институт, будете хорошим врачом, я вам желаю, чтобы и на литературном поприще

были успехи, – всё, что надо сказала. Потом призналась, приехала сюда ради своего

племянника, он сидел в нашем лагере, но пока она добиралась, пока устраивалась, его

отправили по этапу. Он тоже студент, судили его по 58-й. Не назвала ни имени его, ни

фамилии. Но какая молодчина, как самоотверженно ринулась к черту на рога.

«Его не освободят, Женя. – Она говорила со мной откровенно, я не выдам, не

продам. – Политических не касаются никакие амнистии. А это, в основном,

интеллигенция. Освобождают только уголовников».

Я понимаю. Я разделяю ее печаль, я ей сочувствую. Но как-то так получается,

порядочной женщине нельзя порадоваться моей свободе. Настоящая интеллигенция не

хочет, не может, не имеет морального права приветствовать выход из лагерей

миллионов мужчин и женщин, стариков, старух и подростков, – нельзя этому

радоваться, потому что остаются сидеть политические. Безнравственным выглядит

наше освобождение, прямо хоть оставайся. «Только уголовников». Нет, не только,

давайте уточним. Ворья, рецидивистов совсем немного. Убийцы и бандиты не

подлежат амнистии. Освобождаются за преступления должностные, хозяйственные,

бытовые, военные – надо бы разделить, надо бы интеллигенции применить интеллект и

подумать, не быть такой чёрствой, бесчеловечной. Много сидело честных тружеников,

просто попавших в беду. Шофера, например, за разные дорожные случайности,

машинисты, работники железнодорожного транспорта, их сажали сразу кучей после

любой аварии, можно ли их называть уголовниками? Должностные в горнорудной

промышленности, внизу кого-то завалило, а всем, кто на верху – срок. Служащие

всякие за нерасторопность, не успели выполнить приказ дуролома свыше, – они тоже

уголовники? Или ученики подожгли уборную, а директора школы под суд. По закону о

прогулах от января 1940 года давали до 10 лет за опоздание на работу, а женщине в то

утро не с кем было оставить больного ребёнка, – она тоже уголовница? Тысячи людей

пошли по лагерям в голодные послевоенные годы по указу от 4.06.47-го – за бутылку

молока, за шоколадку, за кусок масла, за пачку папирос. В приговоре писали:

«Хищение 250 метров текстильной продукции», – вот какие хапуги, а оказывается, это

катушка ниток. А сколько сидело за аборт и женщин, и мужчин-абортмахеров, и тех,

кто предоставил квартиру для операции. А юных девушек из торговли, продавщиц,

которых дурачили старшие? А секретарш сколько и курьерш? Не дала своему

начальнику, и он запросто приклеит ей контрреволюционный саботаж. А взять

воинские преступления? Ребята с 26-го и с 27-го годов рождения служили по 6, по 7

лет, вся молодость прошла в казарме под хай и лай старшины. Многие не выдерживали,

срывались, можно ли их называть уголовниками? А несчастные колхозники, у них дети

пухли от голода, получали срок за то, что собирали с поля остатки мерзлой картошки,

свеклы или колоски, – они тоже уголовники? Их тоже зря освободили?

Я желаю всей 58-й поголовно выйти на свободу. Не так, как она мне. Блатные в

лагере – бедствие, спору нет, но и среди политических есть такие крысы, такие хорьки

вонючие – пяти минут с ними рядом выдержать невозможно, так и хочется угомонить

чем-нибудь увесистым. Много среди них маньяков и резко выраженных психопатов.

Какую бы они жизнь устроили, если бы им повезло вдруг?.. Лежал у нас полковник

Артамонов, грубоватый, резкий, интеллигенцию не жаловал. «У них одна задача:

испортить песню хоть где, хоть кому, хоть в чём». И примеров куча, не хочу приводить.

Светлана мне испортила песню. И многие потом портили и 10 лет спустя, и 20, и

30, ни один голос в печати не прошел в защиту амнистии, киношку стряпали – только в

осуждение. Для изуверов, для плосколобой прессы приведу лишь один пункт:

«Освободить из мест заключения женщин, имеющих детей в возрасте до 10 лет, и

беременных женщин; несовершеннолетних в возрасте до 18 лет; мужчин старше 55 лет

и женщин старше 50 лет, а также осужденных, страдающих тяжелым неизлечимым

недугом».

34

Общее построение с вещами. Никогда не было такого веселого развода – по

домам. На станции Ербинская ждет нас пустой эшелон без конвоя, без пулеметов в

голове и в хвосте. До Москвы. Каждый может сойти, где ему нужно. Поеду все-таки

домой, к матери, а потом уже в Алма-Ату, в институт. Солнце как по заказу, природа

ликует, теплынь, прямо-таки Христос воскрес. Зеленеют сопки Хакасии, родная ты

наша сторона, не сдохли мы тут, спасибо, остальное мелочи. Питерский вывел своих

лабухов провожать нас, полторы калека – сам Володя с аккордеоном «Гранессо», ему

сократили срок, осталось два с половиной года, Аркашка трубач и еще барабанщик.

Они только что выдули на троих пачку чая, начифирились и грянули: «Прощай,

любимый город, уходим завтра в море», потом «Летят перелётные птицы», наяривали

от души, по склонам летели звуки – труба, аккордеон, барабан. Стояли они втроем

возле вахты, а мы шли и шли мимо цепочкой, будто на войну уходили – так, впрочем,

оно и было, отвоёвывать предстояло многое. Каждому. Выдали нам справку об

освобождении, но ней дома получим временное удостоверение на 3 месяца, дальше,

если поживем-доживем, получим временное на 6 месяцев, – для чего такое испытание,

кто додумался? Приходит человек устраиваться на работу с этим клочком бумаги, а ему

от ворот поворот, придет прописываться – поезжай на 101-й километр. Пришел я с этим

волчьим билетом в институт к директору, профессору, новому уже, так и так,

освободился, прошу восстановить, а он рыло от меня воротит, – не буду

восстанавливать. Я ему указ правительства в газете за подписью Ворошилова, я ему о

снятии судимости, я ему, что деканат меня знает, преподаватели помнят, прошло не так

уж много, всего три года и четыре дня, а он одно твердит: нет. Я полгода обивал пороги

Министерства здравоохранения, Министерства народного образования, в кадры ходил,

в редакции «Ленинской смены» и «Казахстанской правды», в трибунал ходил – все за

меня, а директору что в лоб, что по лбу. С ночи ждал очереди в Президиум Верховного

Совета республики, приняла меня Ермагамбетова, царство ей небесное, и только с ее

визой Карынбаев, кривясь и морщась, восстановил меня в институте. А каково было

другим, не таким настырным?.. Кто и зачем всей стране задал такую задачу, кто

объяснит? Уже никто. Всё забыто – мы же уголовники, не то что политические. Наши

историки и драматурги заполняют прошлое писаниной о сидевших родственниках, о

трагедии их высылки из Москвы в Саратов, из Ленинграда в Алма-Ату, где мы всю

жизнь живем и счастливы по своей недоразвитости.

Канаем на вахту с узелками и чемоданами, с солдатскими сидорами, уже вольные

люди, в последний раз через вахту, а там за воротами ни конвоя, ни собак – свобода!

Делай шаг вправо, делай шаг влево, и уже не считается за побег. Могли бы и ворота

открыть – нет, нельзя, по одному идем, с проверкой документа на выходе. Ворота

заперты, возле них пусто, если не считать одинокую фигуру Папы-Римского. Стоит в

линялой гимнастерке, в черных перчатках, смотрит на наш разваленный,

расхристанный строй, и ни слова нам, а мы ни слова ему, проходим, кто отвернувшись,

кто опустив глаза, а кто и нагло на него уставясь – прошла твоя диктатура. Спасибо