Похоже, две пули, попавшие в грудь подполковника Гусарского Николая Максимилиановича полка Войналовича, были выпущены из револьвера Кольта или Адамса. Никакой другой вид оружия не позволил бы это сделать.

Что касается сабель, то они оказались совершенно бесполезным оружием. Тот же Денисон приводит как аргумент полковника Шуэлла при Балаклаве, который, «…не вынимая сабли, разобрал поводья в обе руки и повел своих людей полным ходом на русских всадников, через которых прорвался и вышел вполне благополучно из боя, хотя, в сущности, он был совершенно безоружен».{883}

По мнению Педжета, когда солдаты завязали схватку с русскими кавалеристами, эффективность холодного оружия была обратно пропорциональна затраченным усилиям. В этой схватке гораздо более эффективным оказались бы револьверы, но некоторые люди, еще не приученные пускать их в ход немедленно, при столкновении с противником, в горячке (в том числе и сам Педжет — «…как ни странно, желание использовать револьвер ни разу не пришло мне в голову») ближнего боя, просто забыли о них и вспомнили только после него.

После Балаклавы револьвер стал неразлучным спутником войны. Отныне кавалерист в критический момент мог убрать саблю в ножны и при этом не чувствовать себя безоружным. Но все сходились во мнении, что эффективная дальность стрельбы из него не превышала 10 м. Поэтому револьвер, как и пистолет, оставался оружием самообороны и не становился панацеей решения всех проблем оружия кавалерии.{884}

Денисон ставит появление револьвера в руках кавалериста в ряд наиболее значительных событий истории войн XIX в.

«Изобретение револьвера дало коннице оружие, которое стоит к пистолету в том же отношении, как заряжаемая с казны винтовка к мушкету. Револьвер есть самое смертоносное оружие из всех когда-либо изобретенных. Ни меч, ни копье, ни карабин, ни даже винтовка или пушка не имеют такого страшного действия. Причин тому много. Прежде всего он употребляется исключительно на самом близком расстоянии, когда люди ведут рукопашный бой, причем большая часть выстрелов попадает. Затем стрельба из револьвера не требует продолжительного и тщательного прицеливания. Человеку достаточно бросить взгляд на предмет и затем нажать на спуск, и симпатическая связь между рукой и глазом вернее приведет пулю прямо в цель, чем старание достичь механической и математической точности прицеливания во время стрельбы, когда люди не имеют необходимого спокойствия и времени, чтобы точно схватить прицельную линию. С другой стороны, пуля не может быть отбита подобно удару или уколу холодного оружия, и раз она попадает, то наносит тяжелую рану. Револьвер не требует быстроты или силы, разбега лошади, подобно пике, ни тонкой выездки лошади, которая совершенно необходима для удачного действия саблей. Вместе с тем пуля поражает на более далеком расстоянии, когда применение холодного оружия невозможно. Опыт прошедших лет показал, что конница, вооруженная пистолетом, будет неминуемо опрокинута атакой конницы холодным оружием, что вполне понятно. Кремниевый пистолет бил недалеко и был очень несовершенным оружием; он, можно сказать, не имел никакого значения, так как при движении лошади порох мог очень легко ссыпаться с полки, или кремень не давал искры, или огонь не сообщался заряду, или пуля выпадала из ствола раньше выстрела. Наконец, никогда нельзя было быть уверенным в направлении, по которому пуля вылетит из ствола. Вполне понятно, что тогда полагавшиеся исключительно на такое оружие были постоянно разбиваемы. Но теперь, с введением револьвера, все изменилось. Дальность значительно увеличилась и дошла до 250–300 шагов; на 100–124 шага можно дать очень верный выстрел; а в рукопашном бою действие его просто ужасное. Очевидно, что все, что было справедливо относительно гладкого кремниевого пистолета, совершенно неверно для револьвера. С другой стороны, холодное оружие за 20 столетий нисколько не улучшилось, и потому понятно, что отношение между ним и пистолетом, при столь значительном улучшении последнего, существенно изменилось в его пользу. В американской междоусобной войне револьвер часто действовал против сабли, карабина и ружья; несколько примеров оттуда могут подтвердить, что в будущем револьвер будет служить коннице сильным вспомогательным средством».{885}

Балаклава была только рассветом долгой истории револьвера, которая продолжается до сегодняшнего дня, ее апогей наступил вскоре. Американская кавалерия во время Гражданской войны в США (1861–1865 гг.) доказала, что сабля является анахронизмом и не дает никаких шансов в схватке с противником, вооруженным револьвером.{886} Иногда происходило нечто похожее на столкновение кавалерии у Балаклавы.

Так в 1862 г. при атаке конницы Моргана на пехотный полк северян в сражении при Шайло конфедераты «…подскочили к федералистам совсем близко, прежде чем те успели выстрелить. Они дали поспешный залп; дым окутал нас совершенно, и звук оглушил нас, подобно грому. В следующую секунду мы уже насели на них, причем некоторые из наших людей рубили их саблями, но из этого ничего не выходило, другие же делали настоящее дело винтовками и револьверами».{887}

После Крымской войны и особенно опыта Гражданской войны в США, где кавалерия часто вообще не использовала холодное оружие, влияние револьвера оказалось столь сильным, что в России предполагалось вооружить им первую шеренгу в кавалерийских эскадронах при вооружении второй карабинами. Пики же, считавшиеся бесполезным анахронизмом, предполагалось отменить совсем.{888}

События франко-прусской войны окончательно «узаконили» приоритет револьвера. Отныне многие кавалеристы «…предпочитают его сабле».{889}

Как уланы спасли честь русской кавалерии

Вскоре случилось то, что и должно было случиться. Влекомая больше психологией лошадей, чем умом командиров, Легкая бригада предсказуемо оказалась далеко в тылу российских позиций без всякой надежды на поддержку.

«Тяжелые» Скарлета, вроде бы обозначив намерение поддержать коллег и даже какое-то время двигавшиеся за ними уступом, были остановлены Луканом при первых выстрелах русской артиллерии с Федюхиных и Балаклавских высот.

Нужно было уходить, а для этого требовалось повторить уже проделанное, только наоборот. Вот только выход казался не менее сложным, чем вход. Русские быстро сообразили, что в их руках остатки бригады, с которой теперь можно делать все, что заблагорассудится. Лишние со сцены удалены: гусары Рыжова вместе со своим командиром безуспешно пытались собраться и привести себя в порядок после безумной скачки от самих себя. Оба полка рассеялись по широкому пространству, многие оказались даже за Черной речкой, принеся неразбериху и панику в тылы, и теперь с удивлением обнаружили, что никто их не только не преследовал, но даже не собирался этого делать.

Казаки частично остались на поле сражения, частично тоже были рассеяны и если представляли угрозу, то лишь тем несчастным англичанам, которым «посчастливится» оказаться на земле, сбитыми с лошадей.

Англичане осознали свою безнадежность: лошади утомлены скачкой, люди, если не деморализованы, то уже не горят желанием возвращаться в сражение. В этой обстановке Легкая бригада, «…потеряв не менее четвертой части еще во время наступления, …наскоро, кое-как устроила свои поредевшие эскадроны и быстро понеслась по прежней дороге, усеянной теперь убитыми и раненными и оставляя с каждым шагом новые жертвы».{890}

Но у русских, в отличие от англичан, оставался еще один «игрок», своеобразный «козырь в рукаве», который сильно подпортил настроение британцам, появившись на сцене неожиданно, как черт из табакерки. Это эскадроны Сводной уланской бригады полковника Еропкина.

^{Улан 17-го уланского полка в походном снаряжении. Балаклава 1854 г. Рисунок карандашом генерала Вансона. Музей армии. Париж.}

Липранди, видя, что британцы сами себя загнали в ловушку, принял единственное и верное решение: добить их, притом желательно, чтобы никто не смог вырваться из смертельной западни. Конечно, в другой ситуации исполнить указанное смог без особых проблем тот самый Рыжов, но где он находился в это время, ни он сам, ни история не говорят. Есть серьезное подозрение, что генерал оказался на другой стороне Черной речки и уже после сражения долго собирал разлетевшихся кто куда гусар, которые без особого успеха пытались привести себя в порядок.