Просто возвести батареи и установить на них орудия — это ничто без организации их в единую управляемую систему обороны: гибкую, устойчивую, развитую. И здесь одним из ключей успеха стала организованность моряков, выработанная самими условиями флотской службы. Едва ли не образцово совершался маневр войсками вне города, артиллерией на огневых позициях внутри крепости. Вполне уверенно велось управление ограниченными людскими ресурсами, крайне необходимыми не только для укрепления крепостных оборонительных сооружений, но и для:
- контрнаступательных действий;
- обходных движений;
- прямых атак на некоторые участки осадных позиций противника.
Сочетание этих действий, при стабильной поддержке гарнизона извне, могло привести (что, вероятно, планировал Меншиков) к постепенному захвату инициативы и переходу от обороны к наступлению.{25}
Балаклава. Фото Р. Фентона. 1855 г.
Балаклава. Вид на Генуэзскую крепость. Фото Р. Фентона. 1855 г.
После отраженной бомбардировки князь стал активнее, решительнее и, самое главное, агрессивнее. Вопреки надеждам союзников на быстрое добивание, казалось, разбитой после Альмы, припертой к морю русской армии, он «…как искусный и опытный фехтмейстер с поразительной быстротой неожиданно не только для них, но и для нас, проявил несколько фортелей своего искусства».{26}
Примеров тому множество. Достаточно вспомнить, как отказавшись от навязываемой ему Рагланом и Сент-Арно правильной шахматной партии, поняв, что в шахматы играть не умеет (проиграв Альму), он в два счета, как заправский шулер, обставил их на зеленом сукне в покер, а пока они как проигравшие бегали вокруг стола (Севастополя), забрал банк (армию) и скрылся в неизвестном направлении (к Бахчисараю).
Как результат — безоговорочный успех 5(17) октября радикально поменял положение вещей. «Показательной порки» николаевской армии и флота, которую так любили изображать на карикатурах английские и французские газеты, не получилось.
Говоря словами классика современной российской дипломатии: «Хотели как лучше, а получилось как всегда».
То, что уготовили русским союзники, имело обратный результат: «…Бомбардировка дала отрицательный успех, как это и предвидели адмиралы, и флот при этом пострадал немало… Бомбардировка не дала даже морального воздействия на русских; эти последние считали себя победителями…».{27}
Бельгийская газета “Indépendance Belge” писала тогда о русских: «После бомбардировки 5 октября французские офицеры писали, что «русские далеко превзошли то понятие, которое о них было составлено. Их огонь был убийствен и меток, их пушки бьют на большое расстояние, и если русские принуждены были на минуту прекратить огонь под градом метательных снарядов, осыпавших их амбразуры, то они тотчас же возвращались опять на свои места и возобновляли бой с удвоенным жаром. Неутомимость и упорное сопротивление русских доказали, что восторжествовать над ними не так легко, как предсказывали нам некоторые газетчики».{28}
Бельгийские «борзописцы» оказались прозорливее отдельных союзных военачальников. Во все времена и во всех войнах, которые вела Россия, ее солдат оказывался в вопросах полевой фортификации профессиональнее своих противников. Это было в 1854–1856 гг., повторится в 1914–1918 гг. и дойдет до совершенства в 1941–1945 гг.
В октябре 1854 г. военная драма под Севастополем, по образному выражению будущего генерала Хемли, должна была менять актеров ролями: союзники, атаковавшие до этого времени, сами попадали в положение обороняющихся:{29}«…Наступило время разочарований и крушения надежд».{30}
Генерал-лейтенант Дж.Скарлет. Командир Тяжелой бригады,
Русские военные инженеры заставили союзное командование гробить свой личный состав на осадных работах в самых неблагоприятных условиях. В конце концов, ими были переработаны сотни тысяч кубометров очень твёрдого крымского грунта, превращенного к окончанию войны в более чем 80 верст траншей, 177 батарей «…различных начертаний, различного вида и устройства; употребить в дело 150 тыс. туров, 83 тыс. фашин, 2 млн. 56 тыс. земляных мешков; израсходовать 1.357.254 снаряда, 271.650 пуд. пороха».{31} Результат явно не стоил усилий. Уложив в могилы десятки тысяч солдат, союзники, в конце концов, одержали «выдающуюся» победу: им достались руины города, защищаемого не крепостными стенами, а лишь отлично организованной системой полевой фортификации, состоящей из «…укреплений временных по размерам, поспешных по возведению».{32}
И если союзники откровенно загрустили, то среди защитников города, наоборот, царило возбуждение, свойственное победителям. Еще бы — все, от генерала до адмирала, от солдата до матросской жены, видели, как, дымя надстройками, зияя пробоинами в бортах и разрушениями в рангоуте, «уносили ноги» и былую славу лучшие корабли Королевского флота «владычицы морей».
Гарнизон Севастополя воспрял духом. Успокаивала и налаживающаяся жизнь в крепости, в которой под снарядами стали появляться, казалось, забытые привычные обычаи мирного времени. Наладили более-менее сносное снабжение. Чиновное «воронье» еще не учуяло возможности капитально грабить собственных солдат, и продовольствие, восполнявшее уменьшавшиеся запасы, поступало без сильных перебоев. Было приказано ежедневно выдавать по две чарки водки и по фунту мяса на человека.{33}
Люди, от матроса до командующего флотом, поверили в свои силы и в возможность отстоять крепость. Появилась присущая довоенному времени лихость, которую нынешние условия не только не уничтожили, но и возвели в ранг нормального поведения. Тон задавали герои первой победы — офицеры и матросы Черноморского флота, за счет геройства которых держалась крепость.{34} Это признавали все.
«Среди защитников Севастополя самое почетное место принадлежит морякам-черноморцам. Они считали себя элитой и не боялись равняться с английским флотом. Крымская война была для них личным делом: разве главной целью англо-французской экспедиции не было разрушение их крепости и ликвидация их кораблей? Вскоре морские волки вынуждены были превратиться в солдат. Боевым крещением для моряков стало сражение на реке Альме. Пехотинцев развлекал вид вооруженных до зубов моряков, увешанных ружьями, саблями, топориками и пистолетами. Можно было подумать, что сейчас они пойдут на абордаж. Удивляли также их взаимоотношения со своими офицерами. «Закаленные в боях с врагом и непогодой, выросшие в тесной морской семье»,{35} моряки никогда не снимали фуражку, обращаясь к более старшему по званию, и не прибавляли: «Ваше благородие». Вскоре выяснилось, что эта фамильярность абсолютно не отражалась на воинской дисциплине. Малейшее указание их офицера — и вот они уже на острие атаки. Можно сказать, что на бастионах Севастополя они сражались за свои семьи: ведь у многих в городе проживали их жены и дети».{36}
Шапки моряки перед своими командирами действительно «не ломали», вызывая вначале откровенное удивление привыкших к солдатской покорности армейских офицеров, — все больше были войной заняты.{37} Вот только для потрясавших своим хладнокровием и распорядительностью морских начальников это было естественным, привычным состоянием.{38} Их уверенность, непоказная строгость этикета, субординация были настолько очевидными, что вскоре армейские коллеги почувствовали превосходство флотских офицеров над собой.{39} Самим же морякам происходившее было привычной для них работой, а что касается ее опасности, так это и было тем, что по свойству самой морской службы вызывало у них «…не уныние, а усиленную энергию».{40}
Таких людей было трудно заставить запаниковать, потерять волю. Иностранные корреспонденты отмечали, что даже смерть адмирала Корнилова не только не подорвала дух гарнизона Севастополя, а заставила его сплотиться, удвоив силы и желание сопротивляться. Тем более, что Нахимов оказался достойным преемником.{41}
