Синекаеве? Ты же не знаешь его.

— А ты помнишь Юрочку Крупнова? — спросила с живостью она.

Тогда Барабанов озлился окончательно:

— Так вот ты с кем уже меня сравниваешь!

Был у них в школе Юра, мальчик с простодушным детским лицом. На одном собрании девочки дружно

проголосовали за него, он стал секретарем комсомольского комитета. Раза два выступил чистосердечно и

горячо. И вот его стали “двигать”. В институте он учился, получая повышенную стипендию. После окончания

сразу сделался большим человеком. Он и сам был немного ошеломлен. То, чего он не умел, приходилось

скрывать. Сознание неуместности — тяжелое бремя, и Юрочка принялся даже убеждать себя, что “там” знают

лучше. Значит, он достоин. Он как раз то, что нужно. И когда возле него оказывались люди умнее,

проницательнее, талантливее его, он уже смотрел на них с тревогой; рядом с ними он проигрывал. А он, сам не

заметив как, привык к персональной машине, к неслышной поступи секретарши. Ко всему тому, что дается

человеку, чтобы он мог лучше, продуктивнее работать ради общего блага, а ему, Юрочке, досталось даром, по

ошибке. Одни вознаграждения, без той отдачи, которая полагается за это.

— Вот ты с кем меня сравниваешь! — горестно повторил Барабанов.

Напряжение этого разговора, то внутреннее недовольство, которое грызло их изнутри, разрешилось

странно. Чувство поблизости, разъединенности не могло долго продолжаться: молодость ищет солидарности во

что бы то ни стало. И они уже возле Тамариного дома, долго и сердито споря перед этим о правоте или

неправоте Володиного решения, вдруг прижались друг к другу и поцеловались. Губы у обоих были теплые.

Огромное чувство облегчения охватило их. Они даже не ощутили неловкости; просто доброта, в которой они

так нуждались, взяла их за руки и привела друг к другу.

— Ах, если б ты тоже могла поехать! Если б ты была всегда со мной! — пробормотал Барабанов в

страстном сожалении.

— И все-таки откажись, Володя, — в последний раз попросила Тамара, подняв к ному лицо.

Он ответил, обретая всю свою прежнюю резкость:

— Нет!

Перспектива новой жизни уже закружила и опьянила его. Ему не терпелось показать себя и испытать

силы в Сердоболе.

С тех пор они встречались уже редко, разговаривали плохо, оба внутренне стыдясь этого.

Иногда он проезжал мимо; “ГАЗ” расшвыривал грязь или снег, и комья долетали до Тамары. Раза два он

подвез ее.

Он бы с огромным наслаждением вообще возил ее по району, но не смел этого предложить. А ей

казалось, что если не сейчас, то потом, со временем, привыкнувший к своему переднему сиденью в машине, как

и к столу в райисполкоме, он повторит судьбу Калабухова и Юрочки. В общем Тамара была фанатичкой, хотя и

фанатичкой добра.

Такая нетерпимость понемногу должна была уходить вместе с детством. Но Тамара всегда оставалась

беспощадно честной: знать все до конца. Знать и действовать.

Впоследствии, заражаясь ее непреклонностью, Павел вместе с тем понимал многое глубже и шире и

пытался уберечь ее от наивного пуританства, оборотной стороной которого может вдруг оказаться и чистейшая

демагогия. Он понимал это очень хорошо и разъяснял ей терпеливо.

Но вначале она только раздражала его. Многие ее поступки казались ему вызывающими и неуместными.

Это ведь она, Тамара, пристала однажды к пятерым грузчикам на товарной станции, которые со всего размаха

швыряли на платформу кирпичи, и, жалкая, растрепанная, зазябшая в своем смешном вытертом пальтеце,

осыпаемая вслед бранью, бросилась наперерез райкомовской машине, в которой сидел Павел. Окликнула его и

остановила, раскинув руки в стороны. Ему стало на мгновение неловко перед шофером, но он вылез, молча

выслушал ее, глядя поверх головы, подошел к платформе, усыпанной битым кирпичом — таким розовым,

недавно пропеченным, почти поджаристым на вид и вот уже превращенным в осколки. Павел произнес

несколько бездейственно начальственных фраз перед людьми, которые его худо слушали, и вдруг идиотизм

всего происходящего словно ударил по голове. Ведь он только что видел Сбруянова, которому предназначался

этот кирпич — этот лом! Павел вихрем вскочил в машину.

Только привезя Сбруянова на станцию, он вспомнил о Тамаре и оглянулся: где же она?

Между тем Сбруянов, сняв грузчиков, запечатал вагон какой-то совсем липовой пломбой, чем-то вроде

куска хлебного мякиша, на котором он, однако, оттиснул круг правленской печати. Грузчики, вступившие было

с ним в перебранку, начавшие даже поводить плечами, чтобы оттеснить его от вагона, разом присмирели и уже

не посягали больше на обрывок шнурка с засохшей блямбой. Сам же Сбруянов немедленно бросился в колхоз,

снял оба грузовика с работы, мобилизовал всех подвернувшихся ему под руку колхозников с подводами, и к

вечеру кирпич был свезен.

Павел, не найдя Тамары, продолжал раздумывать, как ее отыскать. Где она останавливается обычно: в

гостинице? Он никогда не спрашивал. Может быть, позвонить туда? Неудобно. И что он ей скажет? Отчитается,

что ли: вот мол, исправили. Он пошел в редакцию.

Но дома, вечером, он опять вернулся мыслью к Тамаре; ему хотелось поговорить с нею. Она не выходила

у него из головы со своей съехавшей набок зимней шапочкой, помпон которой все еще был плохо пришит и

болтался на нитке.

В дверь постучала Таисия Алексеевна. Теперь она все чаще отваживалась заходить к нему; и в той

торопливости, с которой она проскальзывала в комнату, уже чувствовалась готовность принять на свои плечи

чье-нибудь осуждение, хотя они обыкновенно чинно сидели часами друг против друга, разговаривая о вещах,

далеких от лирики.

— Вы заняты? — спросила Таисия Алексеевна.

— Занят, — отозвался он. — Извините.

А сам подумал: “Чем же я занят? Мыслями о Тамаре? О кирпичах?”

Желание говорить с нею было так сильно, что он взял лист бумаги и начал описывать все происшедшее.

Сначала он прикинул, что случай этот сможет пригодиться как пример для передовой на тему о хозяйственном

глазе, но потом увлекся, и получилась особая статья, где он доказывал, как прав был Сбруянов, остановив

разгрузку и уплатив за простой: чем он пожертвовал и что сэкономил.

Назавтра он решил верстать это в номер не без мысли, что Тамара тоже прочтет и увидит, что он вовсе не

так равнодушен и тяжел на подъем, как это могло показаться. А может, он даже и встретит ее опять где-нибудь

на улице.

Нет, он ее не встретил. Письмо, посланное без адреса, так и не было ею прочитано. Но зато его прочел

Синекаев. На ближайшем бюро об этом зашла речь.

— Отдаю должное боевой запальчивости Павла Владимировича, — сказал он, — но у него не хозяйский

подход к делу. Сбруянов поступил как анархист, да еще расплатился за это из колхозного кармана. А

колхозники, сорванные с работ? Попробуем подсчитать.

Синекаев надел очки, к которым прибегал очень редко, и, сразу постарев, стал похож на безбородого

рождественского деда. По привычке он писал цифры на листке, подбивая их жирной чертой.

— Нет, не так должен был поступить Сбруянов. Тем более что своей анархией он не исправил этих

грузчиков. Нужно было добиться взыскания нерадивым работникам, да и газете сделать упор именно на них, а

не на “героическом” поступке товарища Сбруянова.

Синекаев говорил спокойно, дружественно, не предвидя возражений. Но Павел вдруг стал возражать, это

случилось первый раз на бюро. Все удивленно посмотрели на него. Синекаев выслушал и потушил спор так

мягко, так умело, словно присыпал золой уголек. По существу, он не противоречил Павлу теперь, но никто не

заметил, как он свернул на другую дорогу: это была как бы его собственная мысль, только развитая

надлежащим образом. Так все это и поняли и остались довольны. Павел тоже.