испытывала, он ответил с издевкой:

— Что из твоего льна выйдет, еще неизвестно. И старые сорта не плохи, работать только надо.

У председателя колхоза Гвоздева перед носом вертел пальцем:

— Оставь эти штучки с дозировкой удобрений! Вози навоза побольше.

Итоги за год были таковы, что Сердобольский район леса для токов заготовил меньше всех, поросят

разбазарил всех больше, а план мясопоставок вообще не выполнил.

Калабухова вызвали на бюро обкома. Он вошел мерным, спокойным шагом; многие невольно

приподнялись ему навстречу. Былое обаяние имени продолжало действовать.

Чардынин, не касаясь острых углов, начал расспрашивать о людях района: доярках, свинарках,

льноводах.

Но Калабухов никого не знал. За год ни одной в глаза не видел.

— Тем не менее поение в скотопомещении… — начал он, но кто-то из бюро не выдержал:

— Да хватит тебе “тем не менее”!

— Нам эти факты тоже известны, — обиделся Калабухов.

— Нам известно, что вам всегда все известно, — вздохнул Чардынин.

Что-то стыдное, касающееся каждого из сидящих, было в падении этого человека.

— Плохо, — сказал Чардынин, — совсем плохо. Но решения пока записывать не будем. Вернетесь, сами

коммунистам расскажете, о чем мы с вами говорили.

Калабухов возвращался вместе с Синекаевым в одной машине. Всю дорогу он молчал. На пленуме

райкома после доклада Синекаева, который, как и было договорено, сам не коснулся вопроса о Калабухове, тот

продолжал отмалчиваться. Собралось в перерыве специальное бюро райкома, постановило: немедленно

выступить. Но Калабухов и тогда не попросил слова; самолюбие не позволяло. Он сидел сосредоточенный и

угрюмый.

Синекаев потянулся к нему через стол президиума, заговорил громким шепотом:

— Что ты делаешь? В оппозицию к обкому становишься, что ли?

Вопрос о поведении Калабухова было решено вынести на партийную конференцию.

Все это произошло так внезапно, что многие не уловили истинных причин, и собрание было явно не на

стороне Синекаева.

Когда тот сказал: “По работе с товарищем Калабуховым у нас были самые нормальные отношения…”,

зал иронически выдохнул:

“Да-а?”

Синекаев вышел из-за трибуны. Он почувствовал, как по затылку пробежал холодок борьбы.

— Что “да”? Поднимитесь сюда и скажите. У меня личные счеты? В чем? Обвиняйте.

Зал молчал недоброжелательно.

— Тогда я расскажу сам. А если что не так, пусть меня товарищ Калабухов поправит.

И начал: как не раз предупреждал изменить стиль работы, почти просил выполнить решение обкома,

отчитаться перед коммунистами. Если хотел подсиживать, разве выгодно было это говорить?

Зал отвечает:

— Нет.

— Было так, товарищ Калабухов?

— Было.

— Но вот опять прямое неподчинение бюро.

Голос с места:

— Греть за это!

— А мы это и сделали. Калабухов затормозил на два года продвижение в районе нового сорта льна,

оставил нас без крытых токов. А другие за это же время на ноги встали! Целоваться нам с товарищем

Калабуховым за такие дела или морду бить?

— Морду бить! — кричат.

— Вот мы это и делаем.

В общем абсолютным большинством оставили Калабухова только до ближайшей сессии, но с тем, чтоб

впредь руководящей работы ему не поручать.

И люди расходились с таким видом, что вот, мол, оказывается, ничего-то мы не знали и чуть не втяпались

с ним в пакость.

Правда, у Синекаева создалось впечатление, что Калабухов последнее время вдруг захотел работать.

Захотел — и уже не мог. То ли растерял по мягким креслам крупицы организаторского опыта, то ли и не было

его вовсе. Так, плыл по жизни на бумажном кораблике. Иначе почему не попросился в колхоз, чтоб

мужественно начать сызнова? Зачем пристроился на тихую должность по речному ведомству?

Синекаев качал головой. “Наверно, боялся, что уже с колхозом не справится. Безжалостно убедился:

контакта с людьми у него нет”.

И последнее, что сделал Калабухов незадолго до того, как его окончательно сняли, — поехал на

райисполкомовской машине в Центросоюз, купил на складе мешок сахару и ящик масла. Запасся.

На областном активе Чардынин так говорил потом об этой истории:

— Да, это борьба идеологий, ее формы на сегодняшний день, и нечего тут замазывать: ах, мы

недообъяснили, недоглядели. Наоборот, мы, обком, сами вызвали эту борьбу; вызвали ее тем, что круто

повернули область по пути подъема хозяйства. А это значит — мы потревожили сложившийся покойный уклад

жизни целого ряда лиц. Но если они могли годами жить и благоденствовать посреди развала и разорения

области, так пострадавшей от войны, не значит ли, что наша борьба и является борьбой за благо народа против

кучки перерожденцев, которые заботятся только о собственном брюхе? Ведь вся их неумелость, нежелание

работать покоились только на развале; мол, все равно ничего сделать невозможно. Они находили в этом

оправдание. А когда мы, партия, доказали, что все не только возможно, но обязательно, они стали

сопротивляться, защищая свое насиженное место. Разве это не форма идеологической борьбы? И разве мы не

должны быть беспощадны к ним?

После падения Калабухова Синекаев принялся прикидывать и придирчиво размышлять о людях аппарата:

кого выбрать на освободившееся место?

— Нет, этот нет. Слишком он привык быть любимым помощником.

Неожиданно на ум пришел оставленный им в Горушах Барабанов. Он съездил в область, договорился.

Ошеломленного Барабанова пригласили в обком.

— Ты знаешь, Томка, — говорил он вечером, разыскав ее, радостно возбужденный, — мне хотят

поручить работу председателя районного исполкома в Сердоболе. Как думаешь, справлюсь?

Тамара была поражена не меньше, чем он. После женитьбы Барабанова они не виделись месяца два, но

потом стали встречаться часто, всякий раз, как он приезжал в область. Иногда он звонил ей в радиокомитет, где

Тамара теперь работала. И она в кабинете заведующего должна была вести обиняками разговор со своим

наскучавшимся другом. У них выработался специальный веселый код.

— Пожалуйста, передайте Спартаку Сергеевичу, чтоб он постарался не отлучаться в среду, — важно

басил Володька в трубку.

— Да, я видела на днях Спартака Сергеевича, — отзывалась Тамара, — он только что вернулся из

командировки. Никуда не собирается.

Даже в письмах Барабанов стал ей писать: “Спартак Сергеевич тебя целует”. Это было не целиком

вымышленное лицо. Существовал еще в школе хлопец с таким именем, которое доставляло ему много

страданий. Особенно когда товарищи дразнили: “Спартачил, Спартачок!” Он угрюмо пенял родителям: “Лучше

бы Вакулой назвали. Или Потапом”. Знакомясь, его часто разыгрывали, прибегая к самым немыслимым

словосочетаниям.

Однажды в школе появился новичок. Спартак протянул руку и представился:

— Спартак.

Тот ответил:

— Октябрь.

Спартачок подозрительно оглядел его.

— А по отчеству?

Тот глубоко вздохнул.

— Исаевич. А тебя?

— Сергеевич.

— Ну и дураки же мальчишки были, — говорила Тамара. — Ведь хорошие, гордые имена. И Октябрина

мне нравится, и Заря, и Майя. Лучше, чем сплошные Тани и Наташи. В загсе нынче даже так и спрашивают: “У

вас кто родился, мальчик или Наташа?”

— Послушай, — сказала Тамара теперь. — Пойми меня правильно, Володька. Тебе надо отказаться.

— Как отказаться?! Ты думаешь, я провалю?

— Нет, просто рано еще все это. Ну что ты знаешь? Кто знает тебя? Где ты работал? Какое моральное

право имеешь руководить целым районом? И неужели не понимаешь: все это затеяно именно потому, что

Синекаев ждет от тебя полного послушания? Тебе поневоле придется стать покорным ему, чтобы удержаться.

— Что ты придумываешь, Томка, — расстроенно проговорил Барабанов. — И почему ты так судишь о