методы. Даже Павел уже неплохо разбирался в таких терминах, как загонно-клеточная пастьба, пастьба из-под

ноги, подсоливание, зеленая подкормка.

— Я тут, — отозвался кто-то не больно милостиво, и под кустом зашевелился нагольный полушубок.

Пастух приподнялся, но не встал, и Синекаев с Павлом подошли к нему сами.

— Пастух спит, стадо дремлет? — ядовито произнес Синекаев, пытаясь разглядеть его в тени крушины.

— Да, вот видишь, такая история, — охотно ответил тот. (Строй его речи показался знакомым Павлу.) —

Ногу наколол. Думал — обомнется, а она пухнет и пухнет. Жду смены. Ничего, лужок большой, покормятся

буренки до солнышка.

— А Малахаев знает, что вы больны?

Пастух изумился:

— На кой же мне Малахаев? Мы — чапаевцы. Сбруянов у нас. А вы, видно, заблудились, товарищ

секретарь?

Багровая краска поползла по скулам Синекаева: предметом его особой гордости было то, что он

безошибочно знал все и пахотные и бросовые угодья района, лужки, перелески, чуть ли не лесные тропы,

границы же колхозов подавно!

— Фу черт! Ведь от Лузятни идем, — сознался он смущенно. — Сколько же мы крюку отмахали по

холодку с тобой, Павел Владимирович?

Он приглашал его разделить потешную ошибку.

— Тут у нас клин, — снисходительно объяснил пастух. — Лузятня-то и выходит ближе, чем

Сырокоренье. Вы небось все влево, влево подавались?

Сконфуженный Синекаев поддакивал. Он вызвался сам сходить с котелком к ручью, пока Павел и пастух

раскладывали костерок.

— А ты так и не приехал на большую воду рыбачить, — попенял вдруг тот Павлу совсем по-приятельски,

и Павел сразу вспомнил свои первые дни в Сердоболе, встречу на дороге, рассказ про перевыборы председателя

и… попадью!

— Как же ваша фамилия? — спросил Синекаев, опять несколько озадаченный тем, что Теплов, пришлый

человек, видимо, знает этого мужика, а он нет.

Тот усмехнулся странно:

— Федищев.

— Это… Феоны Филатовны?

— Вот именно, муж. Такая история.

Синекаев вдруг расхохотался самым чистосердечным образом. У него был такой дар, сразу

располагавший к нему людей, и он знал это, но, как человек расчетливый, пользовался своим свойством

умеренно, не разбрасываясь, только в определенную, нужную минуту.

— Ну, — сказал он сейчас, лукавя глаза с необыкновенной щедростью, — рассказывайте же, как вы это

придумали: жена доярка, героиня труда, а муж-пастух. Комплексная бригада?

— Вот именно, — повторил Федищев, полный снисхождения к знаменитой жене. — Слабый пол,

приходится поддерживать.

— Вы что же, и раньше пастушеством занимались?

— Мальчишкой гонял в ночное.

Синекаев обрадовался еще пуще.

— Значит, только сейчас пошли, когда мы, — он поправился, — партия призвала область к подъему?

Федищев этого не отрицал.

— Конечно, не найдешь такого дурака, который отказался бы от лишних двух литров, — рассудительно

сказал он. — Наемному пастуху что? Лишь бы стадо в целости пригнать. А нам от удоев прогрессивка идет.

Сменщик мой теперь с блокнотом возле каждой бурены стоит: не убавила ли за ночь? Такая история!

Синекаев смотрел на Федищева почти с обожанием.

— Вот тебе материал, — сказал он с торжеством, оборотясь к Павлу. — Вот тебе, редактор, сегодняшний

день!

16

На исходе той же недели Синекаев столкнулся с Тамарой. Она только что поскандалила с Гвоздевым и,

после того как он полчаса смотрел на нее, как на пустое место, вышла из правления разобиженная, с

пылающими щеками. Речь шла о зеленой подкормке, которую тогда начали настойчиво пропагандировать.

Конечно, знали такой способ и прежде, но велика разница — бросить корове в ясли в кои-то веки охапку

потоптанного гороха или ввести точный, правильный зеленый конвейер! Тамара только что видела волшебную

силу этого конвейера в другом районе и, как каждый новообращенный, стремилась убедить остальных.

Дело казалось ей необыкновенно ясным, все следовало друг за другом, как движение стрелки по

циферблату: сначала подкашивается озимая рожь, потом вико-овсяная смесь, клевер, люцерна, в июле

подрастает кукуруза, а с середины августа — картошка.

Гвоздев слушал ее со скукой. Увлечение подкормкой началось внезапно, с весны, а не с осени, когда

можно было бы спланировать посевы. Он знал, что в соседних колхозах дело доходило чуть ли не до

рукопашной: председатель выносил решение, бригадиры давали наряды, а колхозники не шли; говорили, что

это вредительство. Хотите, мол, без хлеба нас оставить. Тогда сам председатель, матюкаясь, брал косу, и на него

же летела жалоба в район: “Не остановите, до Хрущева дойдем”. И только когда удои поднялись до шести

килограммов на корову и стали подсчитывать, сколько стоит эта прибавка, а сколько — тонна хлеба, то в молоке

открылась неоспоримая выгода.

Но Гвоздев туго поддавался кампаниям и, имея свой хозяйственный план, думал, что его пока все это

обойдет стороной (тем более что кормов в колхозе было вполне достаточно). Он, конечно, не отказывался

открыто, но то, что в его колхозе подкашивалось из общего массива ржи, было скорее демонстрацией для

уполномоченных, чем работой на самом деле.

Тамара-то в этом разобралась, и все-таки от Гвоздева ей пришлось выйти ни с чем. Когда она спускалась

с крыльца, к правлению подкатила райкомовская “Победа”. Столкнувшись с Синекаевым, Тамара было

насупилась и посторонилась, но поостывшее еще пламя схватки оказалось сильнее ее. Она остановила его и

начала сердито обличать Гвоздева. Синекаев задержался на ступеньках, зорко и со вниманием рассматривая ее.

У Тамары были гладко зачесанные волосы, платье с рукавами по локоть. Ни острый подбородок, ни губы,

которые, даже когда она сидела совсем смирно, казалось, быстро-быстро говорили (так полна была в ней каждая

жилка игрой жизни!), ни смуглый открытый лоб, ни худые руки — ничто не останавливало внимания, кроме

разве бровей двумя полумесяцами (дар отца лезгина) да темно-вишневых глаз, которые то потухали, то

зажигались, в зависимости от того, какая мысль озаряла ее.

Но две главные черты характера были написаны на ее лбу: неподкупность и беспредельная доверчивость,

и это-то с первых мгновений определяло к ней отношение самых различных людей. Не потому, что она была

худенькая и угловатая; если бы она была толста, неповоротлива — все равно это ощущение ребенка, который

смело идет по миру, почти всегда сопровождало и оберегало ее.

Надо было быть очень черствым и начисто лишенным интуиции человеком, чтобы увидеть в ней пороки,

свойственные взрослым: искать в ее спотыкающейся, быстрой и сердитой речи задние мысли, которые вели бы

в конечном счете к ее собственной выгоде и благополучию.

Ее носило по жизни, как семечко одуванчика. Жажда новых стран и новых людей расцвечивала все

вокруг нее особыми красками. Она видела хорошее там, где никто его не замечал, и, роняя торопливые слезы

обиды, с торжеством доказывала в конце концов всем, что оно существует. Она распознавала фальшь и гниль за

самой благопристойной вывеской и готова была тащить людей за руки, чтоб только они разбили эту вывеску.

Если б и сейчас, в двадцать четыре года, ей на шею повязать пионерский галстук, она была бы неотличима в

гурьбе босоногих — так весь ее мир был еще близок к ним. Она бродила по раскисшим дорогам с энтузиазмом

и упоением. Она никогда не просила и не ждала, чтоб ее кто-то куда-то устроил, отвез, познакомил. Она была

самостоятельна и горда, как бывают горды только подростки. Все представлялось ей по плечу, и отважный

девиз “Я все могу сама” так, казалось, и витал над нею.

Многим людям хотелось бы стать искренними и непосредственными, но в тот самый момент, когда они