неуклонно сползать в кювет.

Сияющий дождь, пронизанный солнцем, сменился градом — и это было так странно при жаре в тридцать

градусов! Земля загудела, словно где-то разверзлись ее недра. Березы гнуло до земли, их растрепанные волосы

почти касались пузырчатой пены новорожденных потоков.

Все тонуло в густой белой мгле. Но вот град, ливень, мгла — все исчезло. Выпрямились деревья, солнце

растолкало тучи, и последние дождинки свершали торопливый путь к земле. Земля же стала тихим озером, по

которому расплывались круги, как радиоволны.

Они медленно ехали мимо церкви в голубых куполах, с разводами по фасаду, похожими на узоры

беленой печи; что-то старинное, неторопливое было во всем облике села.

По путаной ассоциации мыслей Павел вернулся памятью к лесной деревушке Сноваздоровке с ее

захудалым клубом, ко всем тем соображениям о сельской культуре, которые он тогда хотел высказать в статье,

да так и не собрался. И еще — почти видением — в блеске промытого воздуха, играющего, как откупоренная

бутылка, проплыло перед ним лицо Тамары (как оно запомнилось ему на реке), счастливое своей

убежденностью. Тамара, была неизмеримо богаче — хотя бы будущим! — тех женщин на кукурузном поле. И

все-таки он ощутил внезапный толчок сердца, вызванный страхом за нее. Это было ничем не объяснимое, почти

импульсивное желание броситься вперед и заслонить от чего-то, что могло бы угрожать ей впереди.

“В отношениях людей, особенно мужчин и женщин, невозможно установить карантин проверки, —

подумал Павел. — Возникает мгновенная инстинктивная связь, дружелюбие или отталкивание. А опыт

начинается позже. В любви это еще сильней. Даже когда она не вспыхивает, подобно спичке, а проходит через

препятствия сомнений и колебаний, — это сомнения и колебания чувств, а не ума. Любовь делает выбор, а ум

потом только или подтверждает, или отвергает его”.

— О чем ты замечтался? — спросил Синекаев.

— Об этой церкви, — отозвался Павел с некоторым стеснением; первый раз в голову ему пришла мысль:

а как бы Синекаев отнесся к Тамаре? Не к той Тамаре, которую он, Павел, кажется, начинает любить, но просто

к Тамаре, независимо ни от чего, со всеми ее безапелляционными суждениями, жадным желанием доискаться

до корня вещей, с ее юной неправотой и юной же доброжелательностью к людям.

— Я думал о том, что церкви эти в общем полностью оправдывали свое назначение, так сказать,

социальный заказ времени: они снабжали духовной пищей в том размере, в каком этого алкали души тогдашних

темных крестьян. Молчальников подвигали на размышления о бренности, тщеславным давали возможность

покрасоваться нарядами в храме божьем, жадные к зрелищам, мистики, жизнелюбцы переживали мистерии с

плащаницей, как мы теперь самый захватывающий спектакль. Церковь стремилась совместить в себе все — и

для глаз и для воображения. Даже строилась она так, чтобы господствовать: над речным обрывом, в самом

красивом месте, видная отовсюду, постоянно напоминающая о себе.

— Ну?

— А ведь это было весьма продумано, Кирилл Андреевич: человек почти полностью получал некий

минимум культуры, не выходя за околицу. Ему незачем было рваться дальше…

— Что же ты хочешь, чтоб и нынче люди прирастали к своему пупу? Неожиданная проповедь!

Павла удивило, что Синекаев не захотел уловить его мысль.

— Нет, я думаю, что, когда наша молодежь кончает десятилетки, где ей прививается жажда большого

мира, и когда она все-таки остается в селе, мы должны дать ей пищу для ума, достойную нашего времени.

— То есть? — опять намеренно не понял Синекаев.

То есть наши сельские клубы, библиотеки еще нередко ютятся сейчас в каморках, сараях, наспех

построенных помещениях, а они должны быть намного красивее этих церквей, притягательнее их, богаче. На

это нельзя жалеть денег. Лучше поджаться на другом.

— На чем же? На крытых токах? На коровниках? На ремонтных мастерских? Начинают-то с экономики!

Павел вздохнул и промолчал. Когда Синекаев был в норовистом настроении, доказывать ему что-нибудь

становилось бесполезным.

Может быть, та сердечная спазма, которая вывела Кирилла Андреевича из равновесия на кукурузном

поле, отзывалась поздним угрюмым раздражением, может, сам вид Павла, который оказался свидетелем его

слабости, был ему сейчас неприятен, но он опять отворотился и спросил у шофера, когда престол здешней

церкви.

— На Николу зимнего, — охотно отозвался тот и добавил с осторожным балагурством, которое сразу

выдает бывалого шофера, изучившего повадки своего седока-начальника: — Здесь у них на Гаребже

рыболовецкая артель, так не знаю, смеялись или правда, но рассказывали, что в ведомости после десяти

фамилий идет имя Николая-угодника. В графе “занимаемая должность” значится “чудотворец”. Так, по

взаимному уговору, в церковь отдается одиннадцатая часть улова, как бы, значит, зарплата угодника.

— Фининспектор шляпа, — коротко отозвался Синекаев.

В Лузятне они решили заночевать. Но во втором часу пополуночи Синекаев поднял Павла, и они

отправились проверять ночную пастьбу. Они долго блуждали по благоуханной июньской траве, отыскивая

стадо. Было совсем светло, но серо, и только огромная луна где-то за низкими ветвями берез сохраняла

оранжевый ночной цвет. Рассвет еще не набрал силы, хотя чуть заметная розоватость стала проступать в

воздухе. Нельзя было найти источника света, да это был еще и не свет — ничего, что напоминало бы зарю в

обычном смысле. Просто сумерки приняли сиреневый оттенок. Затем ветер легко прошелся по верхушкам

деревьев; раздался смутный нарастающий гул, похожий на шум идущего издалека поезда: это нехотя

просыпались птичьи стаи. Теперь воздух стало уже отбеливать на глазах. Потянуло холодком; кончился тот

промежуток между ночью и утром, когда земля еще дремлет и ноздри ее выдыхают теплоту.

Павел посмотрел на часы: было десять минут четвертого. Они уже порядком устали, хотелось пить, как

вдруг за кустами черной ольхи, в низине, где блестела луговая вода, послышалось сонное потренькивание

колокольчика; мерное дыхание лениво жующих животных дошло до их слуха, и они торопливо спустились по

пологому склону, минуя одинокие ясени и вязы, которые всегда располагаются ближе к выгонам, на мокрых

лугах. Травы тоже изменились: вместо дремы, гвоздики, мышиного горошка и колокольчиков по ботинкам

хлестала рослая осока, повсюду виден был цветущий кукушкин лен, козелец и курослеп.

— Эгей, пастух! — негромко позвал Синекаев, озираясь.

Бык поднял голову, мутно взглянул на пришельцев и снова наклонил морду.

— Опять, наверно, какой-нибудь придурок пасет, — пробормотал Синекаев, и по лицу его разлилось

выражение досадливой энергии. Он прибавил шагу.

Эта проклятая деревенская традиция, которую он ломал, но еще не доломал, когда к пастухам

относились, как к черной кости, и определяли на эту должность самых завалящих и никчемных, сейчас стала

как бы основным противником, с которым Синекаев собирался скрестить свою волю. Он решил сделать пастуха

первой фигурой в деревне — и сделает! Павел не сомневался в этом. Ведь молоко не только на языке у коровы и

в руках доярки, но и в ногах пастуха. В тех колхозах, где они уже побывали, Кирилл Андреевич помогал

отбирать кандидатов, коммунистов и комсомольцев, сам сидел с ними на семинарах, словно не расставался

сызмальства с кнутом и рожком! Добивался круглосуточной пастьбы в две смены (насчет одной пары — парня и

девки — сельчане сомневались: как бы чего не вышло?), а все свое бюро и райкомовский актив откомандировал

на пять суток в луга к лучшим пастухам (мастера этого дела тотчас отыскались и были подняты на щит). Там

райкомовцы проходили ускоренное обучение, прежде чем самим разъехаться по колхозам и внедрять передовые