ближнего ручья тянуло вечерним запахом тины и лягушечьей икры.

Любовь — это праздник, который справляет мир для двух людей. Он не жалеет на это ни звезд, ни

зеленых флагов, которые вывешивают навстречу деревья. Воздух звенит от щедрого кваканья лягушек, пения

птиц и кузнечиков. Темно-золотое кольчатое дно реки играет лунным светом.

Павлу захотелось вспомнить что-нибудь томительно-нежное в своей жизни тоже. И он вспомнил, как

однажды смотрел в окно скорого поезда, а по лугу шла незнакомая девушка в ситцевом развевающемся платье,

как желтый одуванчик… Может быть, это и было его счастье, желтое, как одуванчик? То, о котором он всегда

мечтал.

Но мечты должны сбываться! Иначе, неутоленные, они остаются занозой в сердце и ноют к плохой

погоде. Мы должны получить в руки то, что в прежние годы грезилось счастьем. Хотя бы для того, чтобы

убедиться, что оно не счастье, и свободно двигаться дальше.

— Дай я растреплю твои волосы, — жадно и быстро сказал Глеб, едва закрылась дверь за Павлом и они

остались одни. — Брось чашки, брось посуду. Евушка, иди сюда!

— Ты можешь обождать? — преображенная, с играющим смехом в голосе проговорила она, слегка

отстраняясь.

Но ее высокая грудь ходуном ходила над фартуком, и, когда Глеб коснулся ее, сгорая от внезапной

нежности, Ева повернула к нему вспыхнувшее лицо.

— Погоди. Я не убегу, — проговорила она. — Я сейчас.

Она заметалась по горнице, громоздя тарелки на лавку, окуная их в лохань с теплой водой, протирая

суровым полотенцем, — оно летало в ее руках! — и наконец нагнулась над лампой, чтоб погасить.

— Да оставь ты свет! Будешь ты меня слушаться, жена?

Ева остановилась, и гордость, счастье сделали ее такой красивой, какой ее не увидит никто из посто-

ронних. Она стала раздеваться медленно, купаясь в его взгляде. Сначала сняла фартук и кофту (ее круглые

плечи заиграли в свете лампы теплой белизной); затем отстегнула с шеи нитку бус (они скользнули в ее ладонях

красной змейкой); развязала тесьму юбки, но не сбросила ее, а присела на стул, стягивая чулки.

У них была деревенская постель на высоко взбитых пуховиках; в подушки человек уходил по пояс.

Лоскутное одеяло, добротно стеганное на вате, одинаково хорошо прикрывало их и вдоль и поперек. Кружевные

подзоры низко спускались к полу, ровно на полпальца не достигая половиц. Все было продумано в этом доме, и

когда кто-нибудь приходил сюда впервые, его прежде всего поражал строгий, почти геометрический порядок; а

золотая голова хозяйки, причесанная волосок к волоску, как сторожевой подсолнух, обозревала свое царство.

— Да неужто не можешь ты глядеть на меня спокойно? — спросила Ева мужа, как каждая женщина,

никогда не насыщаясь страстными признаниями и подбивая его повторять их вновь и вновь.

— Нет, не могу, — буркнул Глеб, блаженно уткнувшись лицом в ее плечо. — Трону тебя за руку или

просто плечом задену — и мне хочется целовать и целовать тебя.

— Поцелуями сыт не будешь, — резонно заметила Ева.

— А пьян?

Оба засмеялись.

Лунные облака бежали по их кровле, отмечая границу счастливого дома.

А счастье — что такое? Мы присваиваем ему множество качеств, но только когда оно выпадает нам

самим, мы твердо знаем, что это оно-то и есть.

— Евушка, — проговорил Глеб погодя, не размыкая век. — Я, честное слово, не жадный. Ты меня

любишь, и с меня хватит. Но если бы ты на других смотрела поприветливей, это шло бы тебе в пользу. Вот

товарищ редактор — хороший парень, а ты с ним так обходишься, будто горячие угли глотаешь, если он у тебя о

чем спросит. А ведь он культурный, грамотный, от него и набраться кое-чего можно.

— Мне никого не надо, — ответила Ева, мрачнея. — Никому я не верю.

— Ну почему, Евушка? Что же, вокруг тебя волки?

— Волки, да! — зазвенев слезами, вскричала она. — Один ты у меня есть. И не было у меня никого на

свете другого. Ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер!

— Будет, будет, — испуганно забормотал Глеб. — Забудь. Прошло все. Евушка, жена ты моя кровная!

— Жена! — выдавила она с коротким всхлипом, вздрагивая всем телом. — А разве не рвали нас друг от

друга за белые руки товарищи твои?! Не буду я их привечать. Никого! Не жди! Не стану!

Глеб завздыхал и, чувствуя, как бьется у него под рукой ее обиженное сердце, долго еще бормотал

ласковые слова, гладил и убаюкивал ее, пока она не уснула. У него же долго сон бежал от глаз.

И все-таки он верил, что в конце концов победит, отогреет свою бедную птицу, введет ее в тот мир, где

жил сам.

Человек инстинктивно выбирает тот путь, к которому его тянет. Путь этот может быть ложным. И вот

тут-то начинается борьба за его душу: не отвращать насильно, а менять его самого; населять его новыми

мыслями, открывать горизонты и тянуть к ним, тянуть! Разбудить любознательность, выдвигать те ящички

души, которые были запечатаны, и наполнять их впервые. Человек — существо необъятное, и перевоспитывать

его легче, чем кажется: дай ему новые мысли, всколыхни иными чувствами, покажи, что они существуют. Он.

сам за них уцепится и уже станет не тем, чем был, а следовательно, и пути у него будут другие.

13

В Сердоболе расцветала сирень. Густой сладкий запах плыл над домами; пассажиры залезали в автобус с

целыми сиреневыми метлами. Не махровая, не персидская, а самая обыкновенная наша бледно-лиловая

северная сирень пахла так тонко и головокружительно, росла с такой жадностью к жизни и стойкостью перед

заморозками, что казалось, на эти две недели брала в плен весь город.

Как-то в третьем часу пополудни Павел услышал легкий шорох и поднял голову от гранок, моргая

утомленными глазами: Тамара стояла в дверях против солнца и вся светилась! Дымчатым стало ее платье, сияли

волосы надо лбом, тонкие голые руки, бледно-золотые, распахивали обе половинки двери таким движением, как

будто она отводила в сторону яблоневые ветви в саду.

Он вскочил ей навстречу.

— Тамарочка, я совсем заскучал без вас, — произнес Павел, обрадованно беря ее обе руки в свои. — Мне

так хотелось поговорить с вами. А вы приметесь снова фыркать мне в лицо, как котенок? Я никогда не знаю,

расстаемся мы на неделю или на несколько месяцев. Я вообще ничего не знаю про вас! О чем вы сейчас,

например, думаете? Ну? Вы не рады мне?

Тамарины руки лежали в его ладонях, она не отнимала их, но во всей ее позе сквозила напряженность.

— Вот вы говорите все эти слова просто так, — глухо сказала она. — А потом, если вам придется по-

настоящему кому-нибудь… как вы их повторите?..

Она подождала ответа и робко, сбоку, посмотрела на него. Он стоял, закусив губы. Руки, которые только

что ласкали ее пальцы — ровно настолько, чтоб это могло быть и многозначительным или, наоборот, ничего не

значить, — сами собой опустились. Он оперся ими о кончик стола и нервно побарабанил. Только спустя

мгновение он повернул к ней лицо, слегка залитое краской.

— Я отношусь к вам не так, Тамара. Не думайте обо мне хуже, чем я есть. Я не хочу с вами говорить

легко. (И тотчас подумал про себя: “А тогда — как же?”)

Одновременно зазвонил телефон и без стука вошел метранпаж.

— Вы позвоните сегодня еще, если будете здесь вечером?

Она неопределенно кивнула.

Короткая сцена взволновала ее больше, чем его. Она шла, слегка оглушенная, не столько вдумываясь в

смысл слов, сколько ощущая на своей руке его прикосновение. И то, как он это произнес — “я не хочу с вами

говорить легко, Тамара”, — разбудило в ней бурные надежды.

Есть особая захватывающая привлекательность во влюбленности, которая еще только зарождается, на

самом ее пороге. Все ее радости остро переживаются воображением; они мягки как воск, и их можно лепить