Если человек умирает в одиночку, его смерть не войдет в историю.

— Будь ты проклят, отец, — прошептал Карнак. — Будь ты проклят.

Новый взрыв смеха и слез всколыхнул его грудь.

— Будь ты проклят! — взревел он. Глыба над головой дрогнула, и он застыл, ожидая неминуемой смерти. Свет упал на его лицо, и грянуло нестройное “ура”. Карнак прищурился, глядя на факел, и ухмыльнулся через силу.

— Не слишком-то ты спешил, Геллан, — прошептал он. — Я уж думал, что придется выбираться самому!

Даниаль лежала на корме барки, слушая, как плещутся о борт волны. Невдалеке Дурмаст, облокотившись о поручни, вглядывался в берег. Некоторое время она следила за ним, закрывая глаза всякий раз, когда он поворачивал свою косматую башку в ее сторону. Последние три дня он либо молчал, либо грубил ей, и она постоянно ловила на себе его горящий взгляд. Сперва это раздражало ее, потом стало пугать — с Дурмастом шутки плохи. От него так и веяло первобытной силой, едва сдерживаемой тонкими нитями здравого смысла. Даниаль догадывалась, что всю свою жизнь он добивался желаемого либо силой, либо хитростью, либо расчетливой жестокостью. И он хотел ее.

Она читала это в его глазах, его движениях, его молчании.

Она охотно сделала бы себя менее желанной, но ее единственное короткое платье плохо подходило для этой цели.

Он подошел к ней, огромный, словно черная глыба.

— Чего тебе? — спросила она, садясь. Он присел рядом с ней.

— Я так и знал, что ты не спишь.

— Поговорить хочешь?

— Ну... да.

— Так говори. Деваться мне все равно некуда.

— Я тебя не неволю. Можешь уйти, если хочешь. — Он огорченно почесал бороду. — Почему ты всегда норовишь сказать что-нибудь обидное?

— Ты, Дурмаст, заставляешь меня открываться с самой худшей стороны. Долго ли нам еще плыть?

— Завтра будем на месте. Купим лошадей и к ночи уже разобьем лагерь у Рабоаса.

— А дальше?

— Подождем Нездешнего — если он не добрался туда раньше нас.

— Хотела бы я тебе верить.

— А почему ты не должна верить мне?

Она засмеялась, а он схватил ее за руку и притянул к себе.

— Ах ты сука! — прошипел он, и она увидела в его глазах безумие — тупое безумие одержимого.

— Не трогай меня, — сказала она, стараясь сохранять спокойствие.

— Почему это? Твой страх так приятно пахнет. — Он плотно притиснул ее к себе, приник лицом к ее лицу.

— Кто-то говорил, что он не насильник, — прошептала она.

Он со стоном оттолкнул ее прочь.

— Я от тебя голову теряю, женщина. Каждый твой взгляд, каждое движение говорят “возьми меня” — ты ведь хочешь меня, я знаю.

— Ошибаешься, Дурмаст. Я не желаю иметь с тобой ничего общего.

— Брось! Такие, как ты, без мужика долго не могут. Я знаю, что тебе надо.

— Ничего ты не знаешь, животное!

— А Нездешний, думаешь, не такой? Мы с ним — две стороны одной монеты. Оба убийцы. Почему же ты по одному сохнешь, а другого не хочешь?

— Сохну? — фыркнула она. — Тебе этого вовек не понять. Я люблю его как человека и хочу быть рядом с ним. Хочу разговаривать с ним, касаться его.

— А я?

— Да разве тебя можно полюбить? Для тебя не существует никого, кроме собственной персоны. Думаешь, ты надул меня своими россказнями о помощи Нездешнему? Доспехи нужны тебе самому — ты продашь их тому, кто больше даст.

— Ты так уверена?

— Конечно, уверена. Уж я-то тебя знаю — это с виду ты такой молодец, а душонка у тебя крысиная.

Он отодвинулся от нее, и она похолодела, поняв, что зашла слишком далеко. Но он только улыбнулся, и злоба в его глазах сменилась весельем.

— Ладно, Даниаль, не стану отпираться — я и вправду собираюсь продать доспехи тому, кто больше даст. И этим человеком будет вагриец Каэм. Я намерен также убить Нездешнего и получить награду за его голову. Ну, что теперь скажешь?

Ее рука с зажатым в ней кинжалом метнулась к его лицу, но он сжал ее запястье, и нож выпал.

— Тебе не удастся убить меня, Даниаль, — прошептал он. — Этого и сам Нездешний не сумел бы — а ты только его ученица, хоть и способная. Придется поискать другой способ.

— Какой, например? — спросила она, потирая онемевшую руку.

— Например, предложить мне больше, чем Каэм.

Внезапное понимание поразило ее, как удар.

— Ах ты гнусная свинья. Мерзавец!

— Угу. Дальше что?

— Неужели ты так сильно меня хочешь?

— Да, я хочу тебя, женщина. Всегда хотел — с тех самых пор, когда увидел, как вы с Нездешним любитесь в холмах около Дельноха.

— А что я получу взамен, Дурмаст?

— Я оставлю доспехи Нездешнему и не стану его убивать.

— Согласна, — тихо сказала она.

— Я знал, что ты согласишься. — Он потянулся к ней.

— Погоди! — воскликнула она, и на сей раз замер он, увидев торжество в ее глазах. — Я согласна на твои условия, но расплачусь с тобой только тогда, когда Нездешний уедет прочь с доспехами. Он уедет, а мы с тобой останемся у Рабоаса.

— Стало быть, я должен полностью довериться тебе?

— Мне, Дурмаст, доверять можно, в отличие от тебя.

— Пожалуй, — кивнул он и отошел.

Только наедине с собой она осознала в полной мере, какое обещание дала.

Пока Эврис врачевал впавшего в беспамятство Карнака, Дундас, Геллан и Дардалион ждали в соседней комнате.

Геллан, весь грязный после работ в туннеле, сгорбился в кресле. Без доспехов он казался хилым. Дундас расхаживал от окна до двери, прислушиваясь временами к тому, что происходит за ней. Дардалион сидел тихо, борясь со сном, и тревога двух других передавалась ему.

Он проник в разум Геллана и ощутил внутреннюю силу этого человека, надорванную усталостью и сомнением. Геллан — хороший человек, он способен чувствовать чужую боль, как свою.

Он думает о Карнаке и молится за него, боясь, как бы какое-нибудь внутреннее повреждение не лишило дренаев вновь обретенной надежды. Еще он думает о страшной дани, которую ежедневно берет с защитников стена.

Дардалион расстался с ним и вошел в разум высокого белокурого Дундаса. Он тоже молился за Карнака, но не из одних дружеских чувств — его пугала ответственность. Если Карнак умрет, он не только лишится самого близкого друга, ему придется возглавить оборону крепости. Страшное это бремя. Стена долго не продержится, а отступление обрекает на гибель тысячу раненых. Дундас представил себе, как смотрит из замка на избиение раненых. Дундас — хороший солдат, но люди, помимо этого, ценят его природную доброту и способность понять других. Человека эти качества украшают — воину они только помеха.

Дардалион задумался. Он не военный, не стратег. Как поступил бы он, если бы решение зависело от него?

Отступил бы или держался до последнего?

Он потряс головой, отгоняя ненужные мысли. Он устал, и усилия, затрачиваемые им для защиты Нездешнего, все больше изнуряли его. Он закрыл глаза, и его коснулось отчаяние, овладевшее крепостью. Братство преуспевало: четверо покончили с собой, двоих поймали на попытке открыть заколоченную дверь в северной стене.

Дверь в спальню распахнулась. Вошел Эврис, вытирая руки полотенцем. Геллан бросился к нему, и лекарь, выставив руки вперед, успокаивающе сказал:

— Все в порядке. Он отдыхает.

— Как его раны?

— Насколько я могу судить, левым глазом он больше не видит — но это и все, если не считать сильных ушибов и, возможно, пары поврежденных ребер. Кровоизлияний нет. Толщина спасла его.

Эврис ушел к другим раненым, а Дундас повалился на стул у овального письменного столика.

— Надежда улыбается нам. Если бы завтра сюда прибыл Эгель с пятьюдесятью тысячами человек, я уверовал бы в чудеса.

— С меня и одного чуда довольно, — сказал Геллан. — Но мы должны принять решение — стену больше удерживать нельзя.

— Думаете, надо отступать?

— Думаю, что да.

— Но раненые...

— Я знаю.

Дундас отчаянно выбранился и невесело хмыкнул.