нужно только сбоку, ни в коем случае не сзади, а то испугается.
Мы с Женей уже четыре дня промышляем чебачков да подъязков на
таежной речке Пан-ковке. Это самый север Томской области, левый приток
Оби. До ближайшего селения — километров пятьдесят.
Середина августа. Дни стоят теплые, но по ночам свежо —
чувствуется шестидесятая параллель. Рыбка ловится большая да маленькая, и
отдыхается нам лучше некуда; за все четыре дня мы лишь однажды видели
людей — вниз прошла мотолодка под «Вихрем». С остальным миром нас
связывает лишь транзистор «Альпинист» — слушаем иногда последние
известия, а то мало ли что может случиться в этом «остальном» мире...
Мы мечтали об этой рыбалке двадцать лет, с самого девятого класса;
тогда, в шестьдесят пятом году, мы больше недели прожили робинзонами
здесь же, на Панковке, и тоже вдвоем. А после все ждали, ждали, когда нас
снова сюда занесет.
Но больше всего, кажется, за нас обрадовалась Женина жена. Когда
я приехал за ним в Ангарск, она смотрела на меня как на Чудесного доктора:
— Тащи его, Александр, хоть в Антарктиду! Хоть на станцию
«Салют»! Этот бирюк совсем уже здесь забуксовал. Псих стал — не задень.
Пора мужику отдыхать. А то вымрет. Я тут вычитала, у них в школе шум на
переменах — под сто децибел, почти как на аэродроме. Вези ты его христа
ради подальше! Пусть рыбку половит, свежим воздухом подышит, с
мужчинами пообщается. А то здесь, что в школе, что дома, одни женщины да
дети... Я правильно говорю, Евгений Палыч?
К Светланиным шуткам нужно привыкнуть — это камнепад!
Мы будем жить здесь до двадцать пятого августа. Потом Женя поедет
в свой Ангарск, я — еще дальше на Восток. А Панковка останется здесь, на
Томском Севере; в одном из тихих здешних поселков мы с Женей жили-были
когда-то. Но это было давно.
Лучшее время на берегу реки — вечер. Хотя, может быть, не все так
думают. Но нам с Женькой нравится вечер. Это уже тысячу раз описано и
спето: вечерний костер, неяркие еще звезды, темные сосны, которые
становятся будто ближе, таежные шумы и запахи. Можно разговаривать, а
можно просто глазеть в костер и молчать. Можно даже не сидеть, а лежать в
спальном мешке поодаль от костра, слушать, как играет еще не отловленная
тобой рыба, и радоваться жизни и покою. Или думать про себя такую чушь,
такую дичь, что лучше никому постороннему про нее не рассказывать.
...Вверху, меж звезд, шли навстречу друг другу два спутника. Шли они
непрямыми, ломаными траекториями, и Женька, как учитель-физик, объяснил
мне, что все дело в восходящих потоках воздуха: нагретая земля баламутит
воздух — и мы видим рыскающие спутники. Хотя они, черти, идут куда
прямее любого из нас.
— Вон тот, слева,— американский,— показал Женька рукой на одну из
светящихся точек.
— С чего ты взял? — недоверчиво спросил я, пытаясь понять, шутит
он или нет.
— Так ведь с Запада летит! — Женька смеется.— Сейчас как полоснет
оттуда каким-нибудь лазером с ядерной накачкой — и вся Пан-ковка будет
сплошной ухой. Ешь — не хочу.
Я кидаю в него сучок, но попадаю в котелок с чаем. Специально кидал
бы — из ста бы раз не попал!
Женька вздыхает, подползает прямо в мешке к костру и прикуривает
сигарету.
— Кидайся — не кидайся, а все равно и ты что-нибудь такое подумал.
Подумал ведь? Еще до того, как я про лазер ляпнул? Ну ладно, молчи, если
хочешь. Дыши озоном.
— Ближе... Еще ближе,— шепчу я.— Огонь!
Спутники расходятся очень близко.
— Все мы этим делом слегка трахнутые,— спокойно говорит
Женька.— Я имею в
виду, боязнью всяких апокалипсических штучек. Так воспитаны.
Нынешним деткам даже
войны снятся — и не простые, где с шашками
на конях скачут,— а атомные. Не знаю, помнишь ты или нет,— мы
тогда, кажется, классе
во втором учились — в клубе перед фильмом журнал катили про
атомную бомбу. Я тогда впервые видел грибок этот. Растет, собака, растет! И
ведь не издалека снимали! Близко снимали! Солдатики перед камерой в
противогазах артикулы выделывают, четко так, как на плацу: одна группка
направо потрусила, в окопчик, другая налево... А он все растет, растет!
— Помню, конечно,— киваю я.— Тоже ведь впервые увидел! Да мы и
говорили, наверное, об этом.
— Не помню,— вздыхает Женька.
Я тоже не помню. Но не могли не говорить.
— ...А хорошо они тогда ролик сняли, мне
до сих пор иногда снится. Тебе нет?
Я говорю, что нет. Вылажу из мешка и иду к реке за водой. Надо
согреть свежий чай.
Когда я возвращаюсь, Женька сидит на бревне у костра.
— Однажды вот такой же ночью я чуть с
ума не свихнулся,— нервно смеется Женька.—
Тоже на рыбалке. Я тебе не рассказывал? В
Чехословакии дело было, это когда служил...
Я ставлю на таган котелок и подбрасываю в костер сучьев. Мне теперь
хорошо видно его худое, заросшее темной щетиной лицо. «Куда фига — туда
дым»,— бормочет Женька и отворачивается от костра, потому что дым
стелется в его сторону.
— Я в Западной Чехии служил, ты помнишь,— возвращается он к
своему рассказу.—
Маленький городок, наши казармы на окраине,
и все вокруг в садах утопает. Единственное,
что было плохо,— некуда в увольнение ходить.
В кино? Мы свои фильмы крутили, на русском,
все равно по-чешски ни бельмеса... И вот мужички забаву придумали,
это еще до моего призыва: как у кого увольнение, так он не в город, а на
рыбалку. Там за городом речушка текла, светлая такая, быстрая, как у нас в
Саянах почти. Только рыбка была не наша: форельки там, пеструшки всякие,
не помню уже названий. Все на старшине держалось: он рыбак заядлый был-
— ну и сколотил команду. И вот утречком, рано-рано, потихоньку в каптерку
идешь, берешь удочки, тушенки банку, в общем, что бог со старшиной
послали — и вперед. Я тогда и служил-то без году неделя, щегол еще,— а в
команду попал. После института был все-таки, старик, считай! Так же, как
сейчас, середина августа была...
Дым снова потянул в Женькину сторону. Он не спеша обошел костер и
пересел на мое бревно.
— ...Ну, я со Степанычем, со старшиной, с вечера обо всем
уговорился, ключ от каптерки взял — и бай-бай. Хотел еще дневальному
наказать, чтобы разбудил, да не стал. Сам, думаю, встану... Просыпаюсь, как
будто кто меня в бок толкнул,— и в каптерку. Часов у меня не было, ни к чему
вроде были; сам знаешь, в армии лучшие часы — желудок. А у Степаныча в
хозяйстве транзистор был, такой же вот «Альпинист»; ну, я жую потихоньку,
собираюсь — и включил его: время-то знать надо! По-чешски да по-польски я
уже время понимал, там этому делу в момент учишься, потому что чаще всего
Прагу или Варшаву ловишь. А тут Москву поймал. «Маяк»! И вот обрывок
какой-то песенки, пауза — и «Не слышны в саду даже шо-ро-хи...». Пи-пи-
пи...
«Московское время три часа ночи». Ай да Женька, думаю, ай да
молоток! Как раз встал! Пять утра! Там с Москвой два часа разницы. В
общем, поторапливаюсь. Где-то часов в шесть светать начинает — самый
клев! А ходу до речушки — минут сорок. Ну, пришел. Расположился. Удочку
навострил, закидушку. Там полянка такая небольшая на берегу, кустарник
вокруг; речка круто-круто в сторону города изгиб делает — и у полянки омут
не большой-не маленький... А темень — хоть глаз выколи! Сел, закурил. Жду.
Большую Медведицу отыскал, Полярную звезду. Сориентировался. Сижу,
курю, на восток посматриваю. Ну ни малейших признаков рассвета! А тишина
такая, благодать такая божья! И мысли, сам понимаешь, космические: вот,
