Доктор Ланс вернулся в больницу в тот же день к вечеру, после того как устроил жену и дочь в отеле первого класса. Это было, наверное, лишним, учитывая неопределенность его перспектив в качестве беженца, но они так давно уже не жили по-человечески там – доктор в мыслях не называл свою страну «родиной», – что это было вполне оправданно.

В приемной он спросил о втором своем пациенте.

– Его здесь нет, – с недоумением ответил дежурный.

– Нет?

– Конечно нет. Парня увезли домой вместе с его превосходительством – обратно в вашу страну.

Ланс ничего не сказал. Сэмюела нагло надули, но помочь бедняге доктор ничем не мог. Он возблагодарил своего бога за то, что перед операцией предусмотрительно оградил себя и семью от вероломства диктатора. Хирург простился с дежурным и ушел.

К вождю возвращалось сознание. В уме все путалось, но он уже вспоминал события, которые предшествовали усыплению. Операция! Значит, она уже прошла! И он жив! Вождь никогда бы не признался в том, как страшил его исход операции. Но он выжил… он жив!

Он начал нащупывать шнурок колокольчика. Не найдя его, он заставил себя открыть глаза и осмотреться. Что происходит, черт бы их побрал! Как они посмели поместить своего вождя в такую конуру? Он с отвращением разглядывал грязно-белый потолок и голый деревянный пол. А кровать! Да это же просто раскладушка!

Он крикнул. Кто-то вошел – человек в форме рядового из корпуса его личной охраны. Прежде чем отправить солдата под арест, он начал обстоятельно прочищать ему мозги. Но вождя внезапно прервали:

– А ну заткнись, мерзкая свинья!

Вождь онемел от изумления. Потом завизжал как резаный:

– Встань смирно, когда обращаешься к своему вождю! Отдать честь!

Солдат сначала удивился, потом заржал:

– Может, так? – Он шагнул к раскладушке, встал по стойке смирно и вытянул правую руку в воинском приветствии. В руке была резиновая дубинка. – Хайль, мой вождь! – проревел солдат и резко опустил руку вниз. Удар дубинкой пришелся вождю по скуле.

Привлеченный шумом, в комнате появился второй солдат. Первый все еще смеялся над своей шуткой.

– Что за дела, Джон? Знаешь, я бы не стал обходиться так грубо с этой обезьяной: он все еще значится в больничном списке.

Солдат равнодушно осмотрел окровавленное лицо вождя.

– С ним? Ты что? Не в курсе? – Он что-то прошептал товарищу на ухо.

Второй оскалился в ухмылке:

– Ах вот оно что! Значит, они не хотят, чтобы он поправился? Жаль, я не знал, а то бы уже с утра с ним позабавился… Давай позовем Толстяка, – предложил второй. – Он такой выдумщик по части забав!

– Хорошая идея. – Солдат подошел к двери и крикнул: – Эй, Толстяк!

Вождя они трогать не стали, оставили это дело Толстяку.

Взрыв всегда возможен[11]

«Линия жизни», «Неудачник», «„Да будет свет!“», «Иноздесь», «Крысолов», «„Если это будет продолжаться…“», «Реквием», «Дороги должны катиться», «Ковентри», «Взрыв всегда возможен» – одиннадцать месяцев, с середины марта 1939 года до середины февраля 1940 года, я писал каждый день… и это положило конец моей кабале: «Взрыв всегда возможен» погасил остатки этой кошмарной ипотеки – на восемь лет раньше срока.

«Взрыв» – первая из моих историй, опубликованных в твердом переплете, в антологии Гроффа Конклинса «Лучшая научная фантастика», 1946 год. Тем временем случилась Вторая мировая война, Хиросима, «Доклад Смита» – так что я тщательно вычитал свою рукопись 1940 года, исправив некоторые цифры, о которых поначалу я только догадывался.

На этой неделе я сравнил две версии, 1940 и 1946 годов, слово за словом – между ними нет никакой разницы… зато теперь, после тридцати трех лет экстремального развития этой сферы, я нахожу в версии 46-го года больше ошибок, чем я заметил в версии 40-го года, когда проверял ее в 46-м.

Я не намерен вновь переписывать эту историю, чтобы она соответствовала новым данным. Такое обновление не спасет плохой рассказ, и оно совершенно не нужно для хорошего. Все НФ-рассказы Г. Дж. Уэллса безнадежно устарели… и они остаются самыми лучшими, самыми захватывающими фантастическими рассказами, какие только можно найти в литературе. В моей повести «За этим горизонтом» (1941) утверждается, что у homo sapiens имеется сорок восемь хромосом – «факт», который «все знали» в 1941 году. Теперь «все знают», что «правильное» число – сорок шесть. Я не стану этого менять.

Последующая версия «Взрыв всегда возможен» в точности, слово в слово, соответствует тому варианту, что был написан в феврале 1940 года.

– Положите ключ на место!

Человек, к которому это относилось, медленно повернулся и взглянул на говорившего. Лица нельзя было разглядеть под странным шлемом, который был частью тяжелой свинцовой брони, скрывавшей его тело, но в голосе явно слышалось нервное раздражение.

– Какого черта, док? – Гаечный ключ он по-прежнему сжимал в руке.

Они смотрели друг на друга, как два фехтовальщика в масках, ожидающих, когда противник откроется. Голос первого прозвучал из-под маски тоном выше и повелительнее:

– Вы меня слышали, Харпер? Положите немедленно ключ и отойдите от этого триггера! Эриксон!

Из-за щита, который отделял пультовую от урановой бомбы к ним приблизилась третья бронированная фигура:

– В чем дело, док?

– Харпер отстранен от дежурства. Пошлите за его сменщиком! Дежурным инженером назначаетесь вы.

– Хорошо.

Судя по голосу и манерам, третий был флегматиком, и он никак не прокомментировал ситуацию. Инженер-атомщик, которого подменил Эриксон, перевел взгляд с одного на другого, затем аккуратно положил гаечный ключ на место:

– Слушаюсь, доктор Силард! Только и вы пошлите за своим сменщиком. Я потребую немедленного разбора дела!

Возмущенный Харпер круто повернулся и пошел к двери, его свинцовые башмаки громыхали по плиткам пола.

Доктору Силарду пришлось дожидаться сменщика минут двадцать. Это были неприятные минуты. Возможно, он поторопился. Возможно, он вообще напрасно решил, что Харпер не выдержал напряжения работы с самой опасной машиной в мире – атомным реактором. Но если он и ошибся, то ошибка – в нужную сторону, ибо в этом деле промахи не должны быть возможны, потому что любой промах может привести к атомному взрыву двух с половиной тонн урана.

Силард попробовал представить, что тогда будет. Ему это не удалось. Он слышал, что мощность атомного взрыва урана превосходит мощность тринитротолуола в сорок миллионов раз, но эта цифра ничего ему не говорила. Он пытался думать о реакторе как о сотнях миллионов тонн самого сильного взрывчатого вещества, о двухстах миллионах авиационных бомб, самых больших из когда-либо использовавшихся. Но это тоже не имело смысла. Однажды он видел взрыв такой бомбы – его пригласили для психологического тестирования армейских пилотов. Бомба оставила после себя воронку таких размеров, что в ней можно было спрятать многоквартирный жилой дом. Но он не мог себе представить взрыва тысячи таких бомб, а тем более сотни миллионов – его мозг пасовал.

Вероятно, инженеры-атомщики способны это вообразить. Возможно, с их выдающимися математическими способностями и более ясным пониманием процессов, происходящих в камере деления – бомбе, – они видят как наяву тот непостижимый ужас, что спрятался за щитом. И если это так, нет ничего удивительного в том, что они постоянно срываются…

Силард вздохнул. Эриксон оторвался от приборов линейного резонансного ускорителя, который он настраивал:

– Что случилось, док?

– Ничего. Мне жаль, что пришлось отстранить Харпера.

Силард чувствовал на себе проницательный взгляд невозмутимого скандинава.

– А вы, часом, сами не того, док? Иногда мозгоправы вроде вас тоже срываются…

– Я? Не думаю. Я боюсь этой штуковины. И был бы сумасшедшим, если бы не боялся.