Говоря это, он надел плащ, затем повернулся и размашистым шагом вышел через заднюю дверь. Хаксли схватил свой плащ и поспешил следом.

— А почему, — спросил он, поравнявшись с другом, — им пришлось тебя искать?

— Я оставил радиотелефон в другом костюме, — ответил Коуберн. Специально: хотел немножко отдохнуть. Не повезло.

Они быстро шагали на северо-запад по галереям и проходам, соединявшим студенческий клуб с научным комплексом, игнорируя слишком медленно ползущие пешеходные дорожки. Но, добравшись до конвейерного туннеля под Третьей авеню напротив Медицинского института Поттенгера, обнаружили, что он затоплен, и были вынуждены сделать крюк до туннеля на Фэрфакс-авеню. Коуберн, как человек справедливый, ругательски ругал всех подряд, стараясь никого не забыты и инженеров, и комиссию по планированию, и торговую палату, — за то, что Южную Калифорнию весной то и дело заливают жуткие дожди.

Они сняли мокрые плащи в ординаторской и пошли в хирургическую раздевалку. Санитар помог Хаксли надеть белые шаровары и полотняные чехлы на ботинки. Коуберн предложил Филу вымыть руки, чтобы он мог вблизи наблюдать за операцией. Ровно три минуты, по маленьким песочным часам, они драили руки едким зеленым мылом, а затем молчаливые ловкие медсестры надели на двух друзей халаты и перчатки. Хаксли чувствовал себя неловко оттого, что ему помогала одеваться медсестра; ей пришлось встать на цыпочки, чтобы натянуть рукава халата. Наконец, подняв руки в перчатках, словно держа на них моток пряжи, друзья прошли через стеклянную дверь в третью операционную.

Больной уже лежал на столе с приподнятой и зафиксированной головой. Кто-то щелкнул выключателем, и слепящий бело-голубой круг высветил единственную не закрытую простынями часть тела — правую половину черепа. Коуберн окинул взглядом операционную; Хаксли тоже огляделся вокруг: светло-зеленые стены, две операционные сестры, совершенно бесполые в своих халатах, масках и шапочках; санитарка, суетящаяся в углу; анестезиолог; приборы, регистрирующие дыхание и пульс пациента.

Медсестра приподняла историю болезни так, чтобы хирург мог ее прочитать. По просьбе Коуберна анестезиолог на миг приоткрыл лицо больного. Смуглые впалые щеки, орлиный нос, глубоко посаженные, закрытые глаза. Хаксли с трудом удержался от восклицания. Коуберн удивленно поднял брови:

— В чем дело?

— Это Хуан Вальдес!

— Ты его знаешь?

— Да я же тебе говорил — студент с юридического, ясновидящий.

— Хм… На сей раз острый глаз подвел его. Повезло еще, что жив остался. Фил, стань туда, тебе будет лучше видно.

Коуберн отключился, забыв о присутствии Хаксли и сосредоточив все свои интеллектуальные способности на искалеченной плоти, лежащей перед ним. На черепе была вмятина — по-видимому, след резкого удара о какой-то твердый предмет с тупыми углами. Над правым ухом виднелась небольшая рана. До обследования невозможно было сказать, сильно ли пострадала костная структура и сам мозг.

Поверхность раны промыли, сбрили вокруг нее волосы и смазали кожу йодом. Рана обозначилась в виде четкого отверстия в черепе. Оно слегка кровоточило и было заполнено тошнотворной смесью из запекшейся темной крови, белой ткани, серого вещества и желтоватого вещества.

Тонкие длинные пальцы хирурга в светло-оранжевых перчатках осторожно и проворно двигались в ране, как будто жили и действовали сами по себе. Они убрали разрушенную ткань с обломками кости, иссекли поврежденную твердую мозговую оболочку и серую мозговую ткань. Ткань погибла совсем недавно, и составляющие ее клетки еще не ощутили этого,

Хаксли заворожила мини-драма, разыгравшаяся у него перед глазами; он потерял счет времени и не мог бы восстановить в памяти последовательность операции. Он помнил только краткие приказы медсестре: «Зажим!», «Ранорасширитель!», «Тампон!» Помнил звук крохотной пилы, глуховатый вначале и противный, как у бормашины, потом, когда пила врезалась в живую кость. Помнил, как хирург осторожно уложил шпателем поврежденные мозговые извилины. Не веря в реальность происходящего, Фил смотрел, как скальпель вонзается в разум, строгает тонкую стенку рассудка.

Медсестра трижды стирала пот с лица хирурга.

Воск сделал свое дело. Вителлиевый сплав заменил кость, повязка предотвратит инфекцию. Хаксли наблюдал бессчетное количество операций, но сейчас опять, словно впервые, испытал то острое чувство облегчения и победы, которое появляется, когда хирург отворачивается от стола и по дороге в раздевалку начинает снимать перчатки.

Выйдя из операционной, Фил увидел, что Коуберн уже сбросил маску и шапочку и пытается достать сигарету из кармана под халатом. Хирург снова стал обыкновенным человеком. Улыбнувшись, Коуберн спросил:

— Ну что, понравилось?

— Здорово! Я впервые наблюдал за трепанацией так близко. Ведь из-за стекла не слишком хорошо видно, сам знаешь. А он поправится?

Коуберн посерьезнел.

— Ах да, он ведь твой друг! А я и забыл. Извини, Да, я уверен, что все будет в порядке. Он молод, силен и отлично перенес операцию. Дня через два можешь сам зайти посмотреть.

— Ты ведь удалил большую часть речевого центра. Он сможет говорить, когда поправится? Не наступит ли афазия или еще какое-нибудь расстройство речи?

— Речевой центр? Да я к нему даже не приближался!

— Что?

— Фил, в следующий раз возьми камешек в правую руку. Ты же стоял напротив меня, не помнишь? Я оперировал на правом полушарии, а не на левом.

Хаксли недоуменно вытянул перед собой руки, перевел взгляд с одной на другую, затем лицо его прояснилось, и он рассмеялся:

— Ну конечно! Знаешь, я их вечно путаю. И в бридже всю жизнь забываю, чья очередь сдавать. Но постой-ка: у меня так прочно засело в голове, что ты оперировал на левом полушарии… Я перепутал. Как ты думаешь, это скажется на его нейрофизиологии?

— Да нет, если судить по моему прошлому опыту. Он и не заметит, что у него чего-то недостает. Я оперировал в terra incognita, дружище, в неизвестной области. Если у той части мозга, в которой я копался, и есть какая-то функция, то самые знаменитые физиологи не смогли пока выяснить, какая именно.

Дз-з-зинь!

Джоан Фримэн машинально протянула руку и выключила звонок будильника, плотно зажмурив глаза в тщетной попытке удержать ускользающий сон. Она не сразу пришла в себя. Воскресенье. Ведь в воскресенье не нужно рано вставать. Так зачем же она поставила будильник? Внезапно все вспомнив, Джоан выскочила из постели, шлепая по прохладному полу теплыми босыми ногами. Пижама полетела на пол, а сама Джоан — под холодный душ. Взвизгнув, она включила горячую воду, потом опять холодную.

К тому времени, когда колеса машины, поднимавшейся по склону холма, зашуршали по гравию подъездной дорожки, Джоан уже успела уложить в корзинку еду и наполнить термос. Она поспешно надела кроссовки, застегнула брюки и взглянула на себя в зеркало. Неплохо. Конечно, не Мисс Америка, но и не пугало какое-нибудь.

Послышался стук в дверь, звонок в дверь и баритон — все разом. Баритон спросил:

— Джоан! Ты одета?

— Почти, Заходи, Фил.

За Хаксли, одетым в слаксы и тенниску, шел другой мужчина. Хаксли представил их друг другу:

— Джоан, это Бен Коуберн, доктор Бен Коуберн. Доктор Коуберн, это мисс Фримэн.

— Я чрезвычайно признателен вам, мисс Фримэн, за то, что вы разрешили мне приехать.

— Не стоит благодарности, доктор, фил так много рассказывал мне о вас, что я просто жаждала познакомиться.

Поток светских условностей лился легко и естественно, словно заученное наизусть ритуальное песнопение.

— Джоан, называй его Беном. Сбей с него спесь. Пока Джоан и Фил укладывали в машину вещи, Коуберн осматривал жилище девушки. Отделанная сосновыми панелями большая комната, огромный, но уютный камин, полки беспорядочно заставлены книгами — в общем, можно составить представление о личности хозяйки. Он прошел через открытую застекленную дверь в крошечный дворик, мощенный кирпичами, поросшими мхом. Во дворике стоял шандал для жарки мяса, маленький пруд в углу блестел в лучах утреннего солнца. Бен услышал, как его зовут: