Впрочем, когда она заговорила со мной, я почувствовала, что телефонный разговор имел к этому отношение.

– Скажи мне, Марджори, – спросила она, – ты никогда не испытываешь никакого сожаления? Или хотя бы малейшего чувства вины?

– Ну, иногда. Почему бы и нет? А о чем я должна сожалеть? – Я стала прикидывать, где я могла быть неосторожной и чем-то задеть Аниту.

– О том, как ты обманула и предала нас?

– Что-о-о?!

– Не строй из себя святую невинность. Мне никогда не приходилось раньше иметь дело с существом, рожденным не по законам Божеским. И я не знаю, доступны ли тебе понятия вины и греха, но, полагаю, теперь, когда ты разоблачена, это не имеет значения. Семья требует немедленно аннулировать твой контракт. Брайан сегодня встречается с судьей Риджли.

Я выпрямилась и спросила:

– На каком основании? Я не совершила ничего дурного.

– В самом деле? Ты забыла, что по нашим законам нечеловек не может заключать брачный контракт с людьми.

Часом позже я села в шаттл, летящий в Окленд, и в моем распоряжении оказалось достаточно времени, чтобы обдумать глупость, которую я сотворила.

Почти три месяца – с той самой ночи, когда мы говорили об этом с Боссом, – я впервые не испытывала беспокойства по поводу моего «человеческого» статуса. Он сказал мне, что я «такой же человек, как сама праматерь Ева», и что я спокойно могу рассказывать всем и каждому, что я ИЧ, потому что никто мне не поверит.

Босс был почти прав. Но он не рассчитывал на то, что я стану доказывать свою «нечеловечность» – юридическую «нечеловечность» по новозеландским законам.

Первым моим побуждением было потребовать слушания перед семейным советом в полном составе – но мое дело, оказывается, уже обсуждалось на закрытом заседании, и голоса легли против меня, шесть «против», «за» – ни одного. Мне даже домой не пришлось возвращаться. По телефону (в ботаническом саду) Аните сообщили, что все мои личные вещи упакованы и отправлены в камеру хранения на шаттл-вокзале.

Конечно, я могла настаивать на том, чтобы «приговор» был произнесен мне всем домом, а не довольствоваться заявлением лишь одной Аниты. Но зачем? Чтобы выиграть спор? Доказать свою правоту? Или помахать после драки кулаками? Пять секунд ушло у меня на то, чтобы осознать – все, чем я дорожила, пропало. Исчезло, как радуга; лопнуло, как мыльный пузырь, – я больше не была частью чего-то. Те дети – не мои. И никогда мне уже не кататься с ними по полу.

Я размышляла об этом с холодным сожалением и так тщательно старалась сохранить глаза сухими, что чуть было не забыла – Анита обошлась со мной очень «великодушно». В контракте, который я подписывала с семьей, мелким шрифтом было написано, что в случае нарушения мною данного контракта я обязана выплатить всю сумму полностью незамедлительно. Был ли нарушением контракта тот факт, что я – «нечеловек»? (Хоть я ни разу не просрочила ни единого взноса.) С одной стороны, если они исключают меня из семьи, мне причитается около восемнадцати тысяч новозеландских долларов. С другой – я не только лишаюсь выплаченной части моей доли, но и остаюсь должна им сумму в два с лишним раза больше.

Но они поступили «великодушно»: если я тихо и незаметно исчезну, они не станут выдвигать против меня обвинений. Что произойдет в случае, если я стану подымать шум и нарываться на публичный скандал, не оговаривалось, но ясно подразумевалось.

Я исчезла без шума.

Мне не нужен психолог, для того чтобы понять: я сделала это ради себя самой. Это я и так прекрасно понимала с той самой минуты, когда Анита сообщила мне плохие новости. Вопрос другой: почему я это сделала?

Я поступила так не ради Эллен, и у меня не было ни малейших оснований тешить себя иллюзией, будто я сделала это для нее. Наоборот, моя глупость напрочь лишила меня возможности хоть как-то помочь ей.

Почему я сделала это?

Гнев.

Другого ответа я найти не могла. Гнев на весь род людской за то, что такие, как я, не считаются людьми и, следовательно, не имеют права на равные отношения и справедливое правосудие. За то, что с первого дня своей жизни я столкнулась с непреложной истиной: у рожденных детей с самого начала есть привилегии, которых никогда не будет у меня по той простой причине, что я не человек. Возможность быть принятой за человека – это возможность очутиться в стане привилегированных, но это не означает, что я приняла саму систему. Наоборот, я испытывала еще большее ее давление на себе, потому что не могла это высказать. И наступил день, когда для меня стало важнее, примет ли меня моя семья такой, какая я есть, чем сохранение теплых отношений под маской. Я хотела получить ответ на этот вопрос.

И я его получила. Ни один из них не вступился за меня… Как ни один не вступился за Эллен. Думаю, я почувствовала это – поняла, что они отринут меня, как только узнала, что они предали Эллен. Но этот уровень моего знания запрятан так глубоко, что я сама его не очень хорошо понимаю, – это та «черная дыра», где, по словам Босса, происходит самый главный процесс моего подлинного мышления.

Я прилетала в Окленд слишком поздно, чтобы успеть на сегодняшний рейс полубаллистика на Виннипег. Зарезервировав место на завтрашний рейс и сдав в багаж все, кроме дорожной сумки, я стала раздумывать, чем мне заняться в ближайшие двадцать один час. И конечно, тут же подумала о своем Вежливом Волке – о капитане Жане. Судя по тому, что он мне говорил, шансы на то, что он в городе, – один против пяти, но… В его квартире, если она свободна, наверное, все-таки приятнее, чем в отеле. Я нашла общественный терминал и набрала его номер.

Через несколько секунд экран засветился, и на нем появилось довольно симпатичное и радостно улыбающееся лицо молодой девицы.

– Привет, я Торчи, а ты кто?

– Я Мардж Болдуин, – ответила я, – кажется, я не туда попала. Мне нужен капитан Тормей.

– Нет, крошка, ты попала куда надо. Подожди минутку, и я выпущу его из клетки. – Она отвернулась и, отходя от экрана, позвала: – Эй, красавчик! Там роскошная девка на проводе! Она знает, как тебя зовут.

Когда она повернулась и пошла прочь, я увидела, что у нее обнажена грудь. А когда она показалась в поле зрения вся целиком, я увидела, что на ней вообще ничего нет. Отличное тело – быть может, чуть широковатый таз, но длинные ноги, тонкая талия и грудь почти такая же, как у меня… а я на свою не жалуюсь.

Я тихонько выругалась – ведь я прекрасно отдавала себе отчет в том, зачем я позвонила капитану: чтобы забыть о трех мужчинах в объятиях четвертого. Я застала его дома, но, кажется, место уже занято.

Он появился перед экраном, одетый, но не слишком – на нем была только «лава-лава»[14]. На лице его сначала появилось удивленное выражение, а потом он узнал меня.

– О-о-о! Мисс… Болдуин! Вот здорово! Вы откуда?

– Из аэропорта. Представился случай сказать вам «привет»!

– Стойте где стоите. Не двигайтесь и не дышите. Семь секунд, чтобы натянуть брюки и рубашку, и я подъеду за вами.

– Нет, капитан. Я правда только хотела сказать «привет». Я опять здесь транзитом.

– Куда вы летите? В какой аэропорт? Когда вылет?

А, черт! Я не заготовила версии заранее… Ну что ж, иногда бывает лучше сказать правду, чем выдавливать из себя вымученное вранье:

– Возвращаюсь в Виннипег.

– Серьезно? Тогда вы разговариваете с вашим пилотом. Завтрашний рейс – мой. Скажите мне точно, где вы стоите, и я заеду за вами минут через сорок, если мне повезет с такси.

– Капитан, вы так милы, но совершенно обезумели. У вас уже есть компания, которой вам хватит за глаза. Молодая женщина, которая ответила на мой звонок. Торчи.

– Торчи – это не имя. Это ее состояние[15]. Это моя сестра Бетти из Сиднея. Она останавливается здесь, когда бывает в городе. Я, по-моему, вам о ней говорил. – Он обернулся и крикнул: – Бетти! Подойди и представься. Только веди себя прилично.