– А кто же этот другой? – спросил султан, удивленный и заинтересованный словами сына.

– О, мой добрый отец, я приближаюсь к тебе с тяжелым, скорбным сердцем! – воскликнул принц страстно. – Я прибыл сюда полный страха и скорби, и вся моя надежда на твою любовь ко мне и доброту!

– Говори же, за кого хочешь просить?

– За Гассана-бея и его двух товарищей!

– Ни слова более, Юсуф! – прервал его речь султан. – Не расточай свои просьбы для недостойных!

– Умилосердись, отец, умилосердись! – умолял принц. – Лучше лиши меня жизни, только пощади трех офицеров!

– Что побуждает тебя к этому ходатайству?

– Моя любовь, мое уважение к этим трем офицерам! Только не думай, что благородный Гассан-бей знает что-нибудь о моем ходатайстве, он не допустил бы его! Нет, только любовь к нему побуждает меня умолять за него и за двоих его друзей!

– Ты не знаешь, какое преступление совершили они, и не можешь измерить их вину, Юсуф! Приговор произнесен! Встань! Это прекрасная черта в тебе, что ты просишь за своего воспитателя, но довольно, ты исполнил свой долг!

– Мой долг, добрый отец? Я знаю только, что следовал непреодолимому влечению сердца! Я не мог поступить иначе, я должен был просить у тебя милости! Если умрет Гассан, я недолго переживу его!

– Какая экзальтированная речь, Юсуф. У тебя будет другой адъютант и воспитатель.

– Другой адъютант – пожалуй, мой добрый отец, этому я верю, об этом позаботится твоя доброта! Но другой не может заменить мне Гассана-бея, если ты прикажешь совершить над ним приговор, ужасный приговор! Сжалься, исполни просьбу твоего покорного сына!

Султан увидел слезу, заблестевшую на бледной, нежной щеке слабенького принца! Юсуф сильно привязался к Гассану! Если он у него будет отнят, то, при слабом здоровье принца, пожалуй, придется опасаться за него!

Султан раньше не думал и не знал, что Юсуф привязался так горячо к молодому офицеру.

– Пусть будет по-твоему, – сказал он после краткой паузы. – И по твоей просьбе, единственно по твоей просьбе, Юсуф, я милую Гассана-бея, чтобы доказать тебе мою отеческую доброту! Но пусть Гассан-бей в наказание не оставляет дворца в течение месяца!

– Благодарю, горячо благодарю тебя, мой добрый отец, за исполнение моей просьбы! – воскликнул принц, с сияющим от счастья лицом обнимая своего отца. – Но доверши свое милосердие! Из трех виновных ты простил одного – распространи твою великую доброту и великодушие также и на двух остальных!

Лицо султана омрачилось.

– Воздержись от дальнейших просьб, Юсуф, – сказал он серьезно, почти строго. – Я дал тебе одно доказательство моей отеческой любви, ну и довольно!

– Мой добрый отец! – просил принц, глядя с надеждой и мольбой на своего отца. – Не гневайся на меня, я следую внутреннему побуждению и не оставлю тебя до тех пор, пока ты не простишь обоих друзей Гассана-бея! Гневайся на меня, только отмени кровавый приговор, умоляю тебя об этом!

– Ты волнуешься, а это вредно для тебя, Юсуф!

– Я буду счастлив и весел, мой добрый отец, если мое ходатайство не пропадет даром! Избавь их от смерти, ах, как ужасно думать о могиле!

– Иди в свои покои, Юсуф!

– Я могу надеяться, я вижу это по твоему лицу!

– Я подумаю!

– О, теперь я счастлив и доволен! – продолжал принц и обнял отца. – Благодарю, тысячу раз благодарю, мой добрый отец!

Когда Юсуф, сияющий счастьем, возвращался в свои покои, Абдул-Азис велел позвать своего статс-секретаря.

– Приговор относительно трех офицеров надо изменить, – сказал ему султан. – И позаботься, чтобы мой приказ немедленно был объявлен тем, кого он касается! Гассан-бея я милую, он остается адъютантом принца Юсуфа, но в течение месяца не должен оставлять дворца! Касательно двух остальных офицеров, я заменяю смертный приговор ссылкой.

Племя бедуинов, Бени-Кавас, в области Бедр, возмутилось, и дочь одного эмира стоит во главе мятежников, которые беспрестанно нападают на отряды моих солдат. Эту девушку зовут Кровавая Невеста. Как мне об этом доносят, со всех сторон арабы стекаются под ее знамена, так что возмущение растет все более и более. Обоих офицеров ссылаю я в Бедр и назначаю их предводителями моих войск, посланных против мятежников.

Приготовь приказ и позаботься о том, чтобы он немедленно был доставлен обоим осужденным. Приказываю в двадцать четыре часа оставить Стамбул и отправиться в ссылку, из которой, если они не падут в битве, я верну их только тогда, когда они окажут какую-нибудь чрезвычайную услугу! Ступай!

Вернемся теперь к Лаццаро и Черному гному, очутившимся среди воющих дервишей, которые при этом неожиданном и страшном зрелище в ужасе отступили, не имея возможности объяснить себе, что случилось так внезапно и что за создание очутилось между ними среди ночи.

Страшное, вызывающее ужас зрелище представлял грек, мчавшийся, как бешеный, и затем грохнувшийся на пол, и сидящая на нем, как бы сросшаяся с ним Сирра.

Дервиши бросились друг на друга, думая, что среди них появился злой дух.

Даже шейх отскочил в испуге.

Лаццаро, гонимый смертельным страхом, как безумный, опрокинулся назад, собрав последние силы.

Тут Сирра внезапно оставила грека, и новый ужас овладел присутствующими, когда безобразная фигура, подобно призраку, пронеслась между ними, бросилась к выходу и скрылась в развалинах.

Наконец-то грек избавился от ноши. Мало-помалу он поднялся, и дервиши, подойдя к нему, увидели, что между ними лежал человек.

– Дайте мне воды! – воскликнул Лаццаро хриплым голосом, и, озираясь по сторонам, он теперь только узнал, где находится.

Дервиши, по крайней мере некоторые из них, по-видимому, узнали грека; ему дали ковер, чтобы он сел и немного успокоился, и принесли воды.

Скоро он оправился, и шейх узнал в нем слугу принцессы Рошаны, который приходил в Башню мудрецов к Шейх-уль-Исламу с поручением от принцессы.

– Что с тобой случилось? – спросил он грека. – Ты все еще бледен и дрожишь.

– Черт возьми! – пробормотал Лаццаро. – Ведь это призрак Черного гнома вскочил на меня.

– Призрак Черного гнома? – спросил шейх, и дервиши окружили грека.

– Ты ведь знаешь гадалку Галаты? У старой Кадиджи была дочь-подкидыш! Видели вы ее?

– Что-то быстро промчалось между нами! – заметили дервиши.

– Эта коварная и злая девчонка, прозванная всюду Черным гномом, умерла недавно, я сам похоронил ее; ведь если бы я не сам положил ее в ящик, если бы я не видел, что она похоронена в Скутари, я бы усомнился, но Черный гном умерла, и теперь она вскочила мне на спину и сдавила мне горло!

– Мы сами видели призрак! – подтвердили дервиши.

– Вы его видели, а я его чувствовал, – продолжал грек. – Он так крепко сидел у меня на шее и сжимал мне горло, что я не мог избавиться от него, я не мог даже схватить его, чуть было не задохся! Это было невыносимо. О, если бы призрак еще раз попался мне, – продолжал скрежеща зубами грек, – я не выпустил бы его из рук!

– Он может мучить и душить тебя, для тебя же он неуловим, – заметил один из дервишей.

– Должно быть, мало хорошего сделал ты ему при жизни, – сказал другой.

Лаццаро встал; ему все еще казалось, как будто нес он груз и шея его в тисках. Он поблагодарил дервишей за помощь и отправился. «Не везде Черный гном может броситься на меня», – говорил себе грек.

На обратном пути во дворец его госпожи с ним ничего не случилось, и это еще более укрепило его в убеждении, что Черный гном носится в Чертогах смерти, вблизи заключенных.

Ужас мало-помалу уступил место бешенству, когда грек пришел во дворец. Призрак должен же быть, наконец, побежден. Он был неуловим, грек ведь испытал это, так как все попытки освободиться от него были неудачны, но если бы ему еще раз пришлось встретить его, он осторожнее бы взялся за дело. Он твердо принял это решение, а что решил Лаццаро, он непременно исполнял.