Литмир - Электронная Библиотека

А корова на бегу мычать стала. Замычит, вздохнет глубоко с тоненьким свистом, помолчит немного и опять замычит. Слышу я в ее мычании жажду отдыха, хлева, теплого пойла и так ее понимаю, что, если бы не стыдно было, сам бы замычал вместе с ней.

Выбежали мы на дорогу. Тут уж я приободрился, места знакомые пошли, можно было бы и отстать, да не хочу вот отставать, спешу что есть силы. А дорогу развезло: скользко, грязно. Известно – осень.

Потянуло наконец дымком, блеснул меж темных деревьев огонек, показался дом лесника. Корова успокоилась, остановилась, подождала теленка, лизнула его и шагом пошла. А я вспомнил, что в кармане у меня хлеб остался.

Догнал корову.

– Буренушка! – зову ее. – Буренушка…

Она остановилась, горячо на меня дохнула, хлеб с руки взяла и опять двинулась к дому.

Через полчаса я уже чай пил, махорку покуривал и рассказывал леснику, как меня корова выручила. За окном темно – глаз выколи, по крыше дождик шумел. А в печке дрова трещали, на плите глухарь кипел, грибы жарились и так вкусно пахли!

А корову доили.

Красная птица

Отец и мать Миши уехали летом на Дальний Восток. Этот Дальний Восток был где-то на краю света, и Миша все жил и жил, засыпал и просыпался, играл с ребятами, и опять приходила ночь, и он засыпал, а отец с матерью все ехали и ехали. И только на одиннадцатый день бабушка, укладывая Мишу спать, сказала, что теперь-то уж, наверно, они приехали.

Так и остался Миша с бабушкой.

В июле бабушка повела Мишу устраивать в школу. А в августе от отца пришла посылка, и в ней были школьная форма, портфель, пенал, карандаши и розовые ластики. И пахло это все так хорошо кожей, сукном и сухим деревом, что Миша сразу захотел в школу. Но до школы еще долго нужно было ждать. А пока он стал надевать школьную фуражку. Он выходил на улицу, начиналась игра, и Миша часто забывал, что у него новая фуражка. Но потом обязательно вспоминал и тогда снимал, и рассматривал, и показывал козырек и подкладку ребятам, которым еще не купили форму.

Первого сентября он пришел в школу, но в его классе все ребята были с других улиц, и ему стало скучно. На переменках он тоскливо стоял возле окна или тихо прохаживался и удивлялся, что раскрасневшиеся девчонки и ребята бегают по коридорам и скрипучей лестнице, возятся, шепчутся и обнимаются, будто дружили раньше всю жизнь, хотя все они увидели друг друга только сегодня. Ему казалось, что форма его неудобна, что ботинки жмут, и что все вообще в школе плохо, и нехорошо пахнет свежей краской и почему-то гречневой кашей. Школа была большая, но старая, деревянная.

Читать он давно умел, писать тоже, и, когда учитель Алексей Павлович стал писать на доске ровные палочки, Мише сделалось так скучно, что он чуть не уснул.

Он пришел в школу еще раз, на другой день, а потом уже не пошел. Сначала он говорил, что у него болит живот. Потом ему стало все равно, и он сказал, что вообще больше в школу не пойдет. А если его станут заставлять, то он уйдет из дому, уедет на Дальний Восток и будет ехать и слезать на разных станциях, и так проедет, может быть, пять лет, а там уж и учиться не надо будет. Бабушка у него была старая, беспомощная, она только ахала и огорчалась, и Миша ее не боялся.

Длинное-длинное лето кончилось, и стояла осень. В садах облетали листья, и стали видны большие яблоки. Разжиревшие гуси еле ходили по сырой траве. Часто шли дожди, и мокрая земля тогда краснела, а трава зеленела. Девчонки и ребята тащили из лесу полные ведра грибов.

«Зачем учиться, – думал Миша, – когда можно просто так жить? Разве и без школы не известно, что трава растет, а потом ее косят и осенью желтеют листья? И что над заречными полями летят гуси и журавли? И что в березовых лесах растут подберезовики, а там, где осины, – подосиновики?»

Так Миша и просидел дома до воскресенья, лазил на чердак и в сарай, играл сам с собой, а когда ребята, сделав домашние задания, выходили на улицу, он играл с ними.

Мише такая жизнь очень нравилась, он совсем повеселел и целыми днями пел песни на чердаке или в сарае. Он не знал, что бабушка ходила в школу и жаловалась Алексею Павловичу. А когда Миша в воскресенье утром делал себе стрелы для лука возле поленницы, калитка вдруг скрипнула, и во двор вошел Алексей Павлович. Миша сначала испугался и покраснел. А потом насупился и решил, что лучше умрет, чем пойдет в школу.

– Ну, здоро´во, бродяга! – сказал Алексей Павлович и сел рядом с Мишей на бревно. Он был молодой и высокий, с голубыми глазами, только рука его была скрючена и на щеке был глубокий шрам. – Как живешь-то?

Миша ничего не сказал, нагнул голову и сделал вид, что очень занят выстругиванием стрелы.

– Это ты что? – спросил Алексей Павлович. – Стрелу, что ли, делаешь? А лук хороший?

Миша засопел и подумал: «Спрашивает! Будто не знаю, зачем пришел!» – но невольно покосился на поленницу, где лежал его лук.

Алексей Павлович увидел лук, взял его в левую, изуродованную руку и подергал за тетиву.

– Слабоват, – сказал он деловито и, развязав на одном конце тетиву, снова натянул, так, что она зазвенела.

– Вот теперь ничего, – сказал он и подергал тетиву. – А стрелы у тебя, ну-ка?

И он взял стрелы. Осмотрел их и огорчился:

– И стрелы у тебя, брат, никуда: легкие. И кривые – видишь? Стрелы надо делать, – Алексей Павлович огляделся, – из сосны. Понял? Есть у вас сосновые поленья?

– Есть, – недоверчиво сказал Миша.

– А косарь есть? Поди у бабушки возьми.

Миша побежал, принес косарь, потом вместе с Алексеем Павловичем нашли они ровное сосновое полено.

– Ну вот. Это еще туда-сюда… – сказал Алексей Павлович и стал отщипывать косарем ровные лучины. – Эти лучины надо обстругать, шкуркой протереть, чтобы они круглые и гладкие были, а потом… – Алексей Павлович задумался. – Потом, брат, дам я тебе винтовочные пули. Мы их раскалим, свинец оттуда выльем, а пули насадим на стрелы. Понял? Тогда, если вверх запустишь – из глаз скроется!.. Ты чего же в школу не ходишь?

– Так… – сказал Миша. – Неохота.

– Ну вот, неохота! – возразил Алексей Павлович. – Не нюхал, брат, ты жизни, потому и неохота. Я в твои годы…

Алексей Павлович задумался, замолчал.

– Что? – спросил Миша, опять засопел и подумал: «Так и знал! Сейчас ругать станет!»

– В войну за десять километров в другую деревню к учителке бегал – вот что! Везде по деревням немцы стояли, школ не было, учителка – это мы ее так звали – дома с нами занималась. Телогреек не снимали, вот что! Эх, ты…

И Алексей Павлович опять замолчал.

– Ну, пойдем ко мне стрелы делать, – сказал он и поднялся.

Пошли по улице. Мише сперва стыдно было идти с Алексеем Павловичем, боялся – ребята смеяться будут. Но потом он привык и стал думать о луке и о том, как бы соврать получше ребятам, что лук и стрелы он сам сделал.

– У вас что, рука с детства сломана? – вежливо спросил он, чтобы не молчать. – И на лице тоже… рубец.

– Это? – Алексей Павлович приподнял скрюченную свою левую руку. – А это, брат, судьба моя, – непонятно сказал он и стал закуривать. – Я ведь не всегда учителем был. Занимался я сначала в аэроклубе, а потом стал летчиком.

– Летчиком? – Миша даже про лук забыл. – Военным? На реактивных?

– Нет, брат, был я полярным летчиком и летал не на реактивных, а на «Яке». Маленький такой самолет. Видел, наверно? Возил почту, летал за больными, искал в море рыбаков, продукты им сбрасывал. Летал я на Маточкин Шар и на Кольский полуостров, в тундру Чум и Монч. И когда, бывало, летал, то все одну песню пел. Мотор гудит, и для других петь нельзя, а для себя можно. Хорошая у нас там была одна песня. Мы ее сами сочинили. Сидели в нелетную погоду и сочиняли. Хочешь послушать? – И Алексей Павлович тихонько запел песню про холодное море, про ветер и шторм, и про то, как долго летит самолет, и как темнеют внизу холмы и только самолет освещен солнцем, и как пилота ждут на аэродроме друзья. Песня была немного грустная и длинная, но Алексей Павлович пропел ее всю и повторял все припевы, а кончив петь, сказал:

4
{"b":"268708","o":1}