На судне все успокоилось на ночь. В жилой палу­бе, покачиваясь в своих парусиновых гамаках, спали матросы, освещаемые единственным фонарем. В его колеблющемся свете щуплый трубач усердно работал над какою-то сложной деревянной штуковиною, то строгая ее маленьким рубанком, то скобля ножом, то ковыряя каким-то желобчатым инструментом, похо­жим на нож. Возле него, подперев ладонями подборо­док, лежал на животе Петров. Стружки летели ему в лицо, застревая в густых золотистых кудрях, но он не обращал на это внимания. Спина его горела от только что полученных двадцати ударов шестихвостовой кош­ки, кости ныли от встряски, полученной при падении, но он забывал об этом, с тревогой следя за работой трубача.

Уже несколько дней Петров вытачивал из дерева резную часть правой раковины кормы. Ее ободрал в Данциге какой-то пузатый английский корабль, не­осторожно привалившийся к бригантине. Матрос и не надеялся, что капитан или старший офицер пожалуют ему что-либо за труды, но был уверен, что Гвоздев не оставит его без награды. Работал он в свободное от вахты время и больше по ночам. Трубач помогал ему. Сегодня, ободрав ладони о выбленку, Петров не мог работать и, доверив дело трубачу, беспокоился, чтобы тот не испортил удачно начатой работы.

В жилой палубе было душно и даже жарко. А на палубе становилось все неприютнее. Бригантину пока­чивало сильнее, ветер налетал все более яростными порывами, заходя слева и креня на правый борт «Принцессу Анну».

Гвоздев приказал убавить парусов.

Кутаясь в епанчу, он часто подходил к компасу, сверяясь с курсом, а потом отходил в темноту, к пра­вому борту, и, перегнувшись через поручни, вгляды­вался во мрак и вслушивался.

Однако чуткое ухо его не улавливало ничего, кро­ме плеска и шума белых гребней, проносящихся мимо борта. Гвоздеву казалось, что он всем своим телом ощущает, как боковой ветер и волнение сносят бри­гантину с курса.

– Беспокоится Аникита Тимофеевич, – шепотом сказал Маметкул Ермакову, когда Гвоздев отошел в темноту.

– Дело такое, – быстро отвечал Ермаков. – Тут, брат ты мой, этих камней и банок больше, чем крупы в нашей баланде...

Рулевые понимающе переглянулись. Это были ста­рые товарищи, которым довелось много лет служить вместе на одних и тех же судах. Подружились они после Гренгамской битвы, где во время абордажа ко­рабля «Вахтмайстер» Ермаков спас Маметкула от трех шведских морских солдат, загнавших его в узкий закоулок батарейной палубы.

Ни рулевые, ни мичман не видели, что на баке, над правою скулой бригантины, мрачный Капитон Иванов тоже не отрываясь вглядывается в темноту. Он, как и Гвоздев, нетерпеливо ожидал появления Дагерортского маяка, чтобы узнать, не снесло ли с курса «Прин­цессу Анну».

Время от времени Гвоздев кричал часовым на бак:

– Вперед смотреть!

И они отвечали ему нестройно:

– Есть вперед смотреть!

Ветер, свистя и завывая, заглушал эти возгласы, относил их в сторону. Иванов после одного такого оклика Гвоздева, как бы решившись на что-то, тяже­ловесной побежкой бросился на ют, взбежал по трапу и предстал перед удивленным Гвоздевым.

– Что случилось? – спросил мичман.

– Изволили кликать, – отвечал Иванов.

– Почудилось тебе спросонья. Я часовым кричал, чтобы не спали, – раздраженно сказал Гвоздев и, от­вернувшись, пошел к правому борту, чтобы снова всматриваться в темноту.

Но боцман не уходил. Он осторожно, на цыпочках, как бы стесняясь своего присутствия на юте, пошел вслед за Гвоздевым. Решив, что рулевые не могут его услышать, он просительно сказал вполголоса:

– Дозвольте молвить, Аникита Тимофеич

– Ну? – не оборачиваясь, проворчал мичман

– Не прогневайтесь, ваша милость, за дерзость...

– Да говори, что ли! – Гвоздев обернулся к боц­ману и плотнее надвинул шляпу, которую ветер так и рвал с головы.

– Сносит нас под ветер, больно сносит.

– Без тебя вижу, что сносит, – сумрачно сказал Гвоздев. – Иди-ка, братец, на место.

– Слушаюсь, – отвечал Иванов и, повеселев, на­сколько это было доступно его мрачной натуре, побе­жал на бак.

Следовало бы изменить курс бригантины, взять полевее, севернее. Но по уставу Гвоздев без распоряже­ния старших офицеров не имел права изменить курс бригантины.

В капитанской каюте при свете двух сильно оплы­вающих от качки свечей Борода-Капустин и Пеппергорн, заедая романею сыром и морскими сухарями, до­канчивали вторую бутылку. Оба сильно раскрасне­лись. Борода-Капустин оживился сильнее прежнего, а Пеппергорн стал еще прямее, но углы рта его еще более обиженно, чем всегда, опустились, а глаза пре­вратились в узенькие щелочки.

– Вот и на поди, – говорил Борода-Капустин, отирая с лысины пот. – Тридцать лет служу, а что выслужил? Почитай, что ничего. За все за тридцать лет хоть бы деревнишку пожаловали. А?

– Я получал в одна тысяча семьсот двадцать пер­вом году в один год двести гульденов, – мямлил Пеп­пергорн, – а сейчас я опьять получаю...

– Подожди! Что я говорю?.. Я говорю вот что... – перебил его Борода-Капустин. – Вот почему Мишка Напенин командует фрегатом, а я бригантиною? Мишка – человечишка самый худородный, а вон куда вышел... Это как понимать? Почему, скажем, Мишка на фрегате послан отвозить тело покойного голштинского герцога, а я должен на своей посудине везти тридцать пушек фрегатских?

– А в чем же вы усматриваете тут преферанс господина капитана Непенина перед вами? – недоуме­вая, спросил Пеппергорн. – Чем покойник лучше пушек?

– Как чем?! – закричал Митрофан Ильич так яростно, что Пеппергорн испуганно спрятал под стул свои длинные ноги. – Как это чем?! Да он, Мишка, покойника везет какого ранга? Какие особы его со­провождают? С кем он за стол садится? То-то! А я вот с тобою романею должен пить да твои глупые разговоры слушать...

Сидя друг против друга, два старых моряка уже около двух часов мололи что-то нудное об окладах и служебных неприятностях, о несправедливостях на­чальства, о неудобствах и тяготах морской жизни (в то время, как никакой другой жизни, в сущности, они не знали и не помнили за давностью лет). А у каж­дого позади были десятилетия, полные удивительных приключений. Оба были участниками выдающихся исторических событий. Но они прошли мимо них, слов­но ведомые на поводу вьючные клячи, не удосужив­шись поднять глаза и окинуть взором все величие совершающегося.

Стук в дверь прервал разглагольствование кня­зя: вестовой, посланный Гвоздевым, просил собутыль­ников подняться наверх.

Оба опомнились и слегка оробели. Устав строжайше запрещал пьянство во время морских походов.

Капитан и его помощник посмотрели друг на друга недоверчиво и с тревогою. Но тут же и успокоились. Оба были виноваты и доносить один на другого не могли. Стали торопливо одеваться.

– Ну, сам посуди, Рудольф Карлович, – хныкал Борода-Капустин, – ночь-полночь, болен ли, здоров, – полезай на палубу, мокни, мерзни, погибай. Каторга, а не жизнь. Легкое ли дело? А ведь я князь. Я ведь по сану своему и титулу в боярской думе с царем должен сидеть... – Бригантину качнуло, и князь стук­нулся лбом о шкаф. – Вот! Видел? И так я, как горо­шина в стручке, тридцать лет тилипаюсь, черт меня трясет...

Но встревоженный Пеппергорн не был склонен слушать причитания князя. Он торопливо нахлобучил ему парик, подал шляпу и епанчу и, подталкивая в спину, погнал наверх.

Мрак, холод, вой ветра и шум волн встретили их на палубе. Князь кряхтя полез на полуют, оробев и думая:

«Вот и достиг капитанства... Что делать? Не знаю. Темно, страшно. Авось немец выручит».

На полуюте, попав в круг зыбкого света фонаря и увидев спокойного Гвоздева в низко надвинутой шляпе и развевающемся плаще, князь немного прио­бодрился. Качало так сильно, что оба захмелевших собутыльника должны были крепко держаться за по­ручни.

– Леера[108] протянуть! – проворчал Пеппергорн.

– Уже исполнено, господин старший офицер! – подчеркнуто официально сказал Гвоздев.

Он доложил о силе и направлении ветра и просил разрешения изменить курс, потому что бригантину, несомненно, сносит на юг.