со звездой, что красно, трепетно отражалась в морозных узорах, заглядывала
в уголок чистого, не расписанного морозом окна. Потом несколько парней
шумливо ввалились в хату вместе с клубами холодного пара и "козой". "Коза"
- кто-то в вывернутом тулупе - согнулась, закружилась, затопала, так
смешно взбрыкивала ногами, так, потешно мекала, тоненько, жалобно, что
батько крякнул от удовольствия:
- Ну прямо юровичские козы! Что по горе лазят!..
- С улыбкой смотрела и мать, одобрительно кивала головой - вот мастер!
Миканор, который тоже не мог не признать таланта "козы", подумал о
родителях: впились глазами, будто ям спектакль или кино привезли! Тут же
подумал: а разве яе спектакль для них это, не кино, если про кино до него,
Миканора, они и слыхом не слыхали! И спектакли - вот они, куреневские
спектакли! Только ведь и тут - религия темнотой людской попользовалась!..
Как ни потешна была "коза", но без удовольствия слушал Миканор святую
песню, которую запели хлопцы над ней. Не удержался, чтоб не съязвить:
- Ничего ваш баран! Только чтоб на базар отвезти - подкормить надо бы!
- Миканорко! - остановила его мать.
Она щедрее, чем других, наделила парней, бросила в торбу и большой
кусок колбасы, и поджаренного мяса, и хлеба; была ласкова, как могла
старалась, чтобы ребята, не дай бог, не вынесли из ее хаты какой-нибудь
обиды.
На другой, день чуть не с самого утра в хате появились гости. Первыми
прибыли на санях Ольга с мужем, с целой "таей одетых в свитки, закутанных,
перевязанных платками замерзших дичащихся детей. Привезли и самого
маленького, положили на полати. Еще не утихли аханья, радостные
восклицания, упреки Миканору, что.не приехал в Мокуть, как Ольга с мужем,
отцом и матерью стали собираться в Олешники к обедне. Ольга позвала и
Миканора, но отец сказал коротко, многозначительно:
- Не признает! Конеомолец!..
Мать кивнула дочери, вздохнула. Дети, без свиток, без платков, одни -
белокурые, курносые, в мать, другие - с черными непослушными вихрами, как
дикие кабанята, лицом в отца, сначала в чужой хате, перед чужим дядькой
стыдились, жались друг к другу, оглядывались, будто попали в западню.
Миканор пристыдил их за робость, сказал, что парням это не к лицу, но
от его шуток все надулись еще сильнее. Заметив, что один из старших очень
уж внимательно смотрит на его буденовку, снял шапку с гвоздя, надел ему на
голову, добавил:
- Ты самый смелый!
Малыш от похвалы так надулся, что вытаращил глаза. Не прошлой минуты,
как надеть шапку захотелось другому мальчику, а едва тот спрятал полголовы
в буденовке, как обе девочки загорелись - и нам дай, дядько, и мы смелые.
Первый же - норовистый "кабанчик" с вихром - мириться с этим не захотел,
рванул шапку к себе. Белокурая девочка сильнее вцепилась в нее, - и быть
бы драке, если бы не вмешался Миканор. Достал из чемодана и дал девочкам
книжку с картинками.
Вскоре Ольгина стайка - особенно "кабанчики" - разбушевалась так, что
прыгали и на печь, и на полати, и под полатями лазали. Миканору уже
пришлось их сдерживать, отобрать шинель, которую они стали таскать по
полу. Пришлось вместо старшей, белянки, на которую больше всего надеялась
Ольга, качать, кормить молоком из бутылки самую младшую, лежавшую на
полатях..
Веселое это было время, полное гомона, множества впечатлений,
деятельности. И нашутился Миканор, и насмеялся, глядя на малышей, и
наработался, пока возвратилась из церкви Ольга с родителями и мужем.
Вскоре после того, как они вернулись, стали еще прибывать гости.
Приехали из Олешников двое дядюшек с женами, материн свояк из Хвоенки,
бородатый и шепелявый, приковылял с другого конца Куреней хромой Семен с
Настей, Миканоровой сестрой. Пока мужики разговаривали с Миканором, а
женщины растабарывали у припечка, мать с Ольгой и Настей, а потом и отец
принялись хлопотать возле стола.
- Так, может, сядем, - ласково сказала мать. - Отведаем, что бог
послал...
Усадила женщин, мужиков, а когда отец стал наливать самогону, отозвала
Миканора в дальний угол, обеспокоенно зашептала:
- Помолчи - про бога и про святых... Гостей хоть не тревожь.
- Постараюсь, если стерплю... - не то в шутку, не то всерьез пообещал
ей Миканор.
Он не потревожил ни гостей, ни мать: надо было считаться с законами
гостеприимства, с законами, которые он не имел права не уважать, нельзя
было бросать тень на родителей.
Ел и пил, особенно вначале, все же неохотно: чувствовал, будто уступает
родителям в споре из-за кабанчика и самогона, но чем больше пьянел - под
зорким взглядом гостей, наседавших каждый раз, когда пробовал поставить
стакан недопитым, - тем все менее чувствовал себя виноватым. Потом и
совсем забыл о неловкости: и пил, и шутил, и переговаривался с гостями,
как все.
Опьянев, не сразу встал, когда услышал от матери, внесшей из сеней
холодец, что на улице кричат. Только когда Настя и отец вышли на крыльцо,
послушали и, вернувшись, сказали, что кричат ошалело, - видно, дерутся
кольями, - когда притихли все за столом, он встал, не одеваясь, поплелся
из хаты. Мать выбежала вслед, вынесла шинель, хотела накинуть на плечи, но
он не взял. Надел только шапку.
Постоял возле вороте гостями, прислушался, начал постепенно приходить в
себя.
С другого конца улицы неслись злые вопли, крики боли, ругань, которые
порой сливались в дикий, яростный рев...
- Поломают кому-то ребра!.. - сказал долговязый олешниковец.
Хромой Настин Семен живо отозвался:
- Тут и на тот свет недолго!
- Вот дуроств. - Ольгу аж трясло от возмущения, - выпьют немного - и
давай кровь пускать друг другу!..
Миканор только шевельнулся, будто сбрасывая остатки хмеля, только
ступил шаг в ту сторону, как мать встала поперек дороги:
- Не ходи! Миканорко, прошу!
Он взял ее за плечи, мягко, но твердо оторвал от себя.
- Мамо! Не мешайте! И не бойтесь!.. Драться не буду!
Разведу только!.. Слышите, мамо?
- Отойди! Ничего ему не будет! - помог Миканору отец.
Задержал старую.
Приближаясь к месту драки, Миканор, словно оглядывая свое войско,
увидел, что с ним идут долговязый олешниковец, Ольгин Петро и бойко
подпрыгивает на костыле Семен.
За мужчинами, как верная подмога, смело двинулись Ольга и жена
олешниковца... Голова у Миканора была теперь ясная:
мороз, что сжимал ребра под гимнастеркой, хорошо отрезвлял, придавал
бодрости. Миканор шел твердо и решительно.
Они еще не дошли, как шум на месте драки начал быстро спадать; люди,
которые только что бегали, суетились, кричали, почему-то странно притихли,
стали расступаться, отходили к изгородям, хатам. Миканор, еще ничего не
понимая, невольно насторожился.
Тогда холодную улицу с темными человеческими фигурами и темными крышами
по сторонам разорвал тонкий истошный женский крик:
- Убили!!
Миканор увидел - на сером в темноте снегу посреди улицы чернеет
неподвижное тело, подбежал к нему. Наклонился над человеком, - бедняга
казался мертвым, глаза закрыты, губы сжаты, утоптанный лаптями и сапогами
снег чернел кровью.
Почти бессознательно отметил: парень - не куреневский, незнакомый,
помня военную выучку, схватил руку парня за кисть, нащупывал пальцами
пульс - признак надежды, неугаснувшей жизни. Нашел не сразу - от волнения
или с непривычки; жарко стало, пока почувствовал, что пульс бьется...
Жив!..
- Потри снегом лицо, шею! - сказал Миканор, а сам стал ощупывать голову
