черед..."

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

В Олешниках Шабета взял подводу, и дальше, до Юровичей, Василя везли.

Конь был не из резвых, возница не спешил, Шабета не подгонял тоже, и, пока

доплелись до местечка, на землю легли плотные вечерние сумерки. С горы

спускались и ехали по притихшим местечковым улицам уже в темноте, которую

там и тут прорезывал желтый свет из окон.

Всю дорогу Василь был молчалив. Молча спустился он и в подвал дома,

который с этого вечера должен был стать его немилым, вынужденным

пристанищем. В подвале было еще темнее, чем на улице, только свет из

открытых дверей на время раздвинул тьму, и Василь увидел чьи-то ноги,

обутые в лапти с присохшей грязью, увидел край свитки, измятую,

разбросанную солому.

- Откуда ты? - спросил из темноты голос, когда дверь закрылась.

- Из Куреней...

- А-а... А я из Слободы...

Хотя Василь своим молчанием ясно показал, что не хочет говорить, голос

полюбопытствовал:

- За что?

Василь отмахнулся:

- Ат...

Незнакомец пошевелился, пошелестел соломой и больше уже не спрашивал.

Долгой и мучительной была эта ночь для Василя. Мысли все вертелись

вокруг того, что произошло неотступной, зловещей ночью, вспоминал,

перебирая событие за событием и ночь, и следующий день, и снова видел

перед собой то Ганну, то мать, то Шабету, и тяжкий камень давил на сердце,

обида и злость овладевали им. Обида эта росла, ширилась, она была

направлена теперь не только на Шабету, но и на весь свет, в котором, как

Василь был теперь убежден, нет никакой справедливости, не было никогда и

не будет.

Справедливость! Где и когда она была для бедного, темного человека? Где

ее искать ему, одинокому, беззащитному, который, можно сказать, и света не

видел дальше куреневских болот, который и в Олешниках робеет на каждом

шагу?

Полный тяжелых дум, он задремал только под утро, но и теперь спал

недолго, его разбудил говор: кто-то просил выпустить "до ветру". Небо за

окном начинало зеленеть, на нем уже хорошо очерчивался непривычный,

жесткий переплет решетки, и ее вид сразу отогнал дремотную успокоенность,

вернул к горькой действительности. Но Василю не хотелось ни видеть эту

действительность, ни думать о ней. Подложив под бок свитку, укрыв ею

голову, лежавшую на торбе с продуктами, он снова задремал.

Сквозь дрему он чувствовал, что наступило утро, слышал, как кто-то из

тех, что были тут вчера вечером, сказал: "А любит, видно, этот жеребенок

дрыхнуть!", но не поднимался.

Встал, только когда начали будить: принесли завтрак. Теперь он хмурым,

заспанным взглядом зверовато огляделся: их тут было трое, - один, с

засохшими ранками и синяками на лице, такой худой, что неизвестно, в чем

только держалась душа, второй плечистый, здоровенный, с густой бородой,

обросший почти до глаз.

Заметив, как Василь оглядывает камеру, худой, с синяками на лице,

хихикнул:

- Каморка - что надо! Не смотри, что низковатая, жить можно, хи-хи!..

Он подмигнул бородатому, резво подсел к Василю.

- Ты, кажется, ядри тебя, упал духом? Эге, упал, вижу! Я, ядри, сразу

вижу, гляну - и все мне видно! Не топись раньше времени! И тут жить можно.

Живем, слава богу!

- Жисть! - со злостью плюнул бородатый.

- А что ж! Не гневи бога, Митрохван. Живем, хлеб жуем - кормят, поят и

на работу не очень... Хи-хи, по-пански живем, ядри его. Кто-кто, а я так

рад, что попал сюда.

Кабы не это, давно в земле гнил бы. Как озверели люди, налетели, будто

с цепи сорвались, - думал, живого места не оставят...

- Будешь в-другой раз знать, как на чужое зариться!

- Согрешил. Каюсь, ядри его, Митрохван, нечистый попутал. - Он пояснил

Василю: - Я, хлопец, чужого коня взял, на ярмарку думал, цыганам...

Согрешил!

- Согрешил! Жеребятник поганый! Передушить вас, гадов, мало!

- Молчи ты! Душегуб нашелся! Зверь!.. Вот как упекут в Соловки, будешь

знать - передушить бы! Въестся тебе в печенки милицанерик этот!

Митрохван покраснел, рявкнул:

- Молчи!

- Зверь ты!.. Просто зверь! - примирительно, уступчиво сказал вор.

- Меня тоже - милицанер, Шабета, - вступил в разговор Василь, как бы

показывая этим, что присоединяется к компании. - Прилип как смола - и

все... Подпиши!.. И - в кутузку!

- У него, ядри, не то...

- Молчи! Не лезь!

- Сам расскажи!

Бородатый тяжело заворочался на соломе, сел.

- Ну, сцепился он со мной, милицанер этот, Родивон. Из наших же,

тульгавицкий. Без штанов недавно по улице бегал.

А тут - власть, не тронь его. А сам - за змеевик да под ноги, топтать!

- Самогон гнал в осети! Накрыли!

- Молчи! Кабы змеевик был мой, то я, может, и стерпел бы, а то ведь

Пилипчиков. "Брось, кричу, Родивон!", - а он хоть бы что! Ну, я и ошалел

от злости, за грудки его! А он - в крик:

"Власть, кричит, не слушаешься, я тебе покажу!.."

И показал, правда!..

Дверь, к которой вел приступок, открылась, и загорелый, обветренный

парень в замасленной поддевке приказал обоим собираться.

- Куда? - не удержался вор. - На лесопилку?

Парень строго отрезал:

- Узнаешь!

Василь догадался, что их поведут работать, и в нем на миг пробудилось

соблазнительное желание попроситься с ними и самому, но он промолчал.

Почувствовал, что проситься бесполезно: не то место, чтобы выбирать, что

лучше, - не воля.

Когда дверь за ними закрылась, он завернулся в свитку и попробовал

опять уснуть, однако сон уже не приходил.

Томясь без дела, не зная, чем заполнить время, стал переобуваться-

потер заскорузлые портянки, перевязал порванные оборы на лаптях. Обувшись,

подошел к окну, пробежал взглядом по осеннему оголенному и пожелтевшему

огороду.

Помрачнел, увидев за углом хлева вдали синеватый ельник, янтарную

полоску песка, - угадал там невидимую отсюда красу Припяти.

Весь день Василь то стоял у окошка, то слонялся из угла в угол. Не мог

свыкнуться с мыслью, что теперь не такой, каким был всегда, - арестант,

что далеки теперь от него Курени, своя хата, мать, Ганна - все то, чем жил

до сих пор.

За оконцем рос кривой, почти донизу высохший стебель подсолнуха.

Вначале Василь и не заметил его, но потом одинокий, заброшенный этот

стебель вызывал уже неотступную печаль, словно живое существо. "Один, как

и я", - подумал вдруг Василь и почувствовал, что в горле защемило.

2

Освоился, притерпелся бы Василь в тюрьме, если бы угнетало его только

то, что он арестант, свыкся бы и с тем, что отныне он - человек с пятном.

К мыслям о человеческой нечуткости и несправедливости он привык с малых

лет, и хоть они на время обострились, быстро заглохли бы и поблекли.

Хуже всего, самой большой мукой тут было просто сидение, сидение без

привычных забот, без работы. И долгими днями и еще более долгими в горькой

бессоннице ночами он думал, тосковал по дому, по кедомолоченной ржи, по

бедняге Гузу, который, может, стоит не присмотренный как следует, по хате,

для которой он не привез дров и которая, может, выстыла... Не засыпая,

бредил гумном, цепом с отшлифованными ладонями цевьем, видел пустой ток,

вбирал ноздрями запах старой, слежавшейся трухи из засторонков, слышал,

как шуршит сено в мягких морщинистых губах коня.

Руки, душа его жаждали работы.

Но работы не давали. И хотя он обычно не имел склонности просить,-все

же однажды не выдержал, заикнулся перед часовым, вызвавшим бородатого и