лапоть, сделает? Если он, когда приедет в Юровичи, податься не знает куда.

Не то что подступиться, а и слово какое сказать - не знает... Василь

почувствовал себя страшно одиноким - одиночество почему-то особенно

ощущалось, когда становилось не по себе.

Там, поодаль, должна быть купа деревьев, осины и сосны.

Цагельня. А вот и полоса его. В темноте, не видя, Василь узнал бы ее

среди тысячи других. Сейчас озимь едва угадывалась, но он видел ее. Он

окинул ее взглядом; ту, что не видна была глазам, он видел памятью. Он

видел всю. Он чувствовал, как его наполняет привычная любовная теплота.

В этой теплоте была память о том, как шел за плугом, как сеял, как

радовала она уже не один год. Но так было только минуту, в радостной

теплоте еще острее защемило предчувствие беды Он шевельнулся, наугад пошел

бороздою, вспоминая, как совсем недавно вел ее. В памяти всплыло - будто

заново увидел, - как появился Миканор, как, бросив телегу, стоял впереди,

ждал, когда он лриблизится с плугом.

Как грозился: "Не сей!.. Семена попусту загубишь!.." - вспомнилось

Василю... Грозился - и вот осуществил угрозу.

Обожгла обида, а с обидой - злоба. Не сей! На своей земле не сей! Своей

землей не распоряжайся!.. Подумал: свою землю так просто отдай! Хочешь не

хочешь - отдай! И спрашивать никто не спрашивает! Так просто - отдай, и

все!..

А заупрямишься - силой возьмут! Возьмут - и все, церемониться не

станут! Сила - у них, сила и - закон! Закон найдут, если понадобится им!

Делают все, что хотят! И выходит - законно!..

Все резче пронизывала мокрая стынь. "Мокро и холодно.

А снегу нет.. - забеспокоило привычное, тревожное. - Не дай бог,

жиманет мороз сразу. Без снегу!.." Он тут же спохватился, трезво, с

сожалением подумал: ни к чему теперь этот страх. Может быть, оттого, что

ему так тяжело, почти невозможно было примириться, что беда случилась, что

поправить ничего нельзя, от природного, привычного к трудной жизни

упорства он все же не поддавался. С неподатливостью одержимого он еще не

терял дорогой, почти несбыточной надежды. Она, эта надежда, подсказала

ему: "Надо было говорить, что посеяно уже! Что жито растет уже!.. Не

должно же быть такого - чтоб посеянное забирать. Надо было бы добиться,

чтоб не трогали теперь; а там, может, так бы уже и осталось! Добиться,

чтоб сейчас не тронули! Потом, конечно, не стали бы возвращаться! Надо

было говорить: посеяно! - Он вдруг разозлился на себя: - Посеяно не

посеяно! Будут они смотреть на это! Не один черт им - что посеяно, что не

посеяно! Жалко им твоих семян, твоего труда!"

Вспомнилось, как стоял тут, смотрел на эту озимь, когда думал, как быть

с Ганной. Тогда - пока решил - думал, бедовал Эта озимь, земля эта помогла

тогда решить. И вот - на тебе - понадеялся! Сберег опору под собою! Жизнь

как бы смеется над ним!.. "А может, и правда - бросить все:

пропади оно пропадом! - подумал вновь Василь. - Бросить - да с

Ганной!.. Куда глаза глядят!.." Какое-то время он чувствовал себя

решительно и легко, будто вдруг порвалось то, что опутывало, будто сбросил

то, что угнетало, что жгло его. Вдруг снова почувствовал се0я свободно;

счастье, освобождение от невзгод были уже не то что недосягаемой мечтой, а

словно бы действительностью: бери, живи желанной своей судьбой. Но

легкость была еще более кратковременной, чем раньше; почти сразу же

привычное, неотвязное овладело им: куда он пойдет, как он бросит все, что

держит его, для чего должен жить!.. Вслед за этим еще более встревожило:

"Что ж оно будет с этой землей? Неужели ж и правда все кончено? .."

В поредевшем сумраке Василь заметил, что к нему кто-то идет. Когда

человек подошел ближе, узнал - Игнат. В свитке, в черной бараньей шапке.

- Не усидел, вроде, - заговорил торопясь, довольно. - Забежал ето к

тебе, спрашиваю у матери: где? Говорит:

"Пошел куда-то. Когда спали все", - говорит. Я и подумал:

куда ето пойдет хороший хозяин в такой день? И решил - сюда...

Василь хмуро промолчал.

- Не отдавать надо, - так же быстро, но запальчиво заговорил Игнат,

угадав беспокойство Василя. - Не отдавать!

На полосу не допускать! Я так, вроде, и скажу: "Не отдам!

И не пущу!"

- Спрашивать они станут! - трезво, насмешливо промолвил Василь.

- Не дам! Не дам - и все! - загорелся еще больше Игнат. Нетерпеливо

потоптался, подался плечом вперед. Напрягся весь, решительный, готовый на

все: - Драться буду!

Каждому дам, кто полезет!..

- Так и в тюрьму недолго, - сдержанно, как старший, сказал Василь.

- Плевать! - Игнат говорил еще напористее, с каким-то злым визгом. - По

рылу буду бить каждого, кто полезет!

И первого - етого Даметикова байстрюка! Етот больше других виноватый!

Если б не он, дак все по-другому было бы!..

Василь не сказал ничего, не было желания говорить, и Игнат, грозясь,

злобствуя, тоже умолк. Неостывший, нетерпеливый, пошел было от Василя, но,

сделав шаг-другой, резко остановился, посоветовал:

- Не давай! На полосу не пускай!..

После него Василю стало и беспокойнее и словно бы легче: не таким уже

безнадежным виделось все. С приливом недавно неведомой смелости думал: "Не

давать, правду сказал! Как пойдут отрезать, стать впереди и заявить: "Не

дам!"

г И - не пускать. Чтоб и на полосу не ступили! Упереться ногами в землю

- и не пускать! В милицию заберут - пусть берут! Все равно, если заберут

землю ету, - не жить!..

И если в суд - пусть судят!.. - Тут мысли его немного изменились: -

Есть же, видно, и на них управа... Быть не может, чтоб не было. Как же

ето: прийти и взять без всякого всего! - Снова решил, как последнее,

окончательное: - Не дам1 Пусть хоть что!.."

Постепенно светало. Все шире открывалось поле, все дальше и четче

обрисовывался лес. Был уже хорошо виден силуэт старого Глушака, чем-то

похожий на ворона. Он неприятно напоминал Василю драку с Евхимом, Ганнину

беду, оживлял поганое ощущение безнадежной запутанности жизни. Поодаль

сошлось несколько мужиков - о чем-то толковали, курили. Среди них был,

показалось, и Игнат.

Василь уже хотел направиться к ним, когда заметил: ктото свернул с

дороги, напрямую спешит к нему. Женская фигура. Мать! Еще бы, чтоб она да

усидела, не прибежала.

А тут и без нее муторно.

- А я сто думаю: где он? - заговорила она беззаботно, как бы ни о чем и

не догадывалась. Как бы невзначай прибилась. - Ушел куда-то и не видно!..

Василь недовольно отвел глаза.

- Пойдем уже, позавтракаем... - решилась осторожно, ласково. - Картошка

остынет... Век холодную ешь...

Только о том и заботы ему теперь - картошка остынет!

По разговору, по сострадательным глазам ее понимал: знает все, только

скрывает тревогу. Хитрит. Притворяется. Это еще больше раздражало.

- Не бедуй, - как бы угадала его мысли. - Жили без етого, проживем

как-нибудь и теперь...

- Ат, - нетерпеливо шевельнулся он.

- Проживем... - Она вдруг изменилась, стала озабоченной, деловитой. - И

то подумать, чего тут торчать? Начальство в селе еще, Миканор еще спит.

Он неохотно поплелся. Лишь бы отцепиться, не слышать, как хитрит. Все

равно не даст стоять.

4

Позавтракав, Василь копался под поветью, следил за всем, что делается

во дворе Миканора, на улице. Он видел, как весело, в распахнутой свитке, с

кепочкой на макушке, появился во дворе, будто свой открыл дверь в

Миканорову хату Хоня; как в драном, замусоленном кожухе вприпрыжку взбежал